Клеймо дьявола
Шрифт:
Лапидиус, человек ученый, в такие сказки не верил, хоть и допускал существование духов и демонов. Но чтобы Фрея Зеклер была ведьмой? Чепуха! Разговор с этими двумя «безупречными горожанками» должен все прояснить. Как и то, зачем им понадобилось возводить такую напраслину.
Однако он понятия не имел, где живут обе женщины.
Так как же быть? Вдруг ему пришло в голову, что он зато знает дом городского медикуса. Дом стоял на боковой улочке позади хлебного рынка. Он спонтанно принял решение навестить больного. Лично Лапидиус с ним не знаком, однако его имя — Йоханнес Гесселер — было ему известно; и между ними волей-неволей уже возникла некая связь, хотя бы потому, что он подменял медикуса в камере пыток.
«Что ж, — подумал он. — Засвидетельствуем Гесселеру наше почтение».
Йоханнес Гесселер был doctorus medicinae, о чем свидетельствовало «Допущение к практике». Оно висело над постелью в золоченой рамке, так что не заметить его было невозможно. И оно было не единственным, что привлекало к себе внимание в спальне городского медикуса: рядом с ним Лапидиус, к своему удивлению, обнаружил иллюстрацию обнаженного мужского тела из «Fabrica» Версалия с гиперемированными гениталиями. На полках стояли мраморные экспонаты, изображавшие половые органы, а также множественные стеклянные сосуды с заспиртованными человеческими органами, далее препарированные яички, мошонки и пенисы. Все было покрыто слоем пыли и выдавало отсутствие женской руки в доме.
Сам Гесселер производил менее примечательное впечатление. Он лежал в постели, маленький и невзрачный, вызывавший чуть ли не жалость. Лицо в морщинах, возраст определить трудно, может, около пятидесяти. «Бог Адонис обделил этого несчастного», — внезапно подумалось Лапидиусу. Вслух он сказал:
— Позвольте представиться. Мое имя Лапидиус. Я имел честь замещать вас в пыточной камере.
— Слышал, слышал об этом, магистр. — У Гесселера оказался неожиданно приятный голос. — Премного вам обязан.
— Надеюсь, вам лучше? По всей видимости, за вами некому ухаживать?
— Я чудак, — по морщинистому лицу Гесселера промелькнула улыбка. — Но спасибо за заботу, мне немного лучше.
Лапидиусу бросилось в глаза, что медикус необычайно медленно выговаривал слова, словно вкладывал в каждое особый смысл. Глаза подтверждали значение слов. Это были глаза, полные жизни.
Гесселер, будто отгадав мысли Лапидиуса, пояснил:
— Глаза — это орган, который функционирует в моем теле лучше остальных. Все другие из-за падучей не в таком благостном состоянии. Она уложила меня как раз сейчас, когда я особенно нужен.
— Я много слышал об этом заболевании, — сказал Лапидиус. — Какими симптомами она проявляется у вас?
Гесселер махнул рукой:
— Как и у всех остальных, страдающих падучей. То, что я врач, не делает меня исключением. Рвота, судороги, потеря сознания. Когда приступ проходит — иногда только спустя несколько часов — я чувствую себя бессильным и истощенным. Так что приходится после этого пару дней проводить в постели.
— Понимаю. А какие медикаменты вы принимаете?
— Никакие. — Городской медикус снова отмахнулся. — Потому что ничто не может мне помочь.
— Разве? Даже препараты брома?
— Ничего. Совсем ничего.
Лапидиус засмеялся:
— Ну, хотя бы вставляете в рот деревянную палочку, чтобы при приступе не сломать зубы?
Гесселер позволил себе пошутить:
— Я с большим удовольствием вгрызаюсь в мои исследования, которым посвящаю все свободное время. Хочу опровергнуть тезис Гиппократа, который гласит, что мужское семя устремляется от позвоночника в почки, а оттуда в яички. Глупейшее заблуждение, в полном смысле этого слова.
— Ах, вот как.
Интерес Лапидиуса к таким вещам был невысок. Были, конечно, точки соприкосновения между медициной и алхимией, и в той мере, в какой она касалась его работы, он интересовался медициной, что же было сверх того, его мало заботило.
— Вы уверены, что вам не нужен уход? Я мог бы послать к вам мою служанку.
Медикус решительно покачал головой:
— Нет, нет, не берите на себя заботу о старом человеке. Покой, вот все, что мне требуется. Покой… — Он закрыл глаза и отвернулся.
Лапидиус понял намек.
— Тогда не буду вам мешать. Доброго выздоровления, — сказал он и быстрым шагом удалился из покоев больного.
Когда он много позже приближался к своему дому, то уже издали заслышал крики на верхнем этаже. В чем дело? Слышались мужские и женские голоса, но разобрать что-либо было невозможно.
Полный дурных предчувствий, он поспешил к входной двери и вверх по лестнице. Первое, что он увидел, была широкая спина Горма. Он изо всех сил оттолкнул ее, и его глазам предстали Тауфлиб, Марта и… Фрея. Она стояла подле жаровой камеры, чуть прикрывая наготу мешковиной, и орала не своим голосом:
— Я не позволю посадить себя на цепь в будке, будто собаку какую-то! Зарубите это себе на носу! Дайте мою одежду! Мою одежду! Сейчас же!
Марта висела на ней, как репей:
— Не кипятись, детка, успокойсь! Коли хозяин велел, поди знает пошто делат.
— А мне плевать! Отвяжись! Вон, все вон! А нето… Ох!
Фрея заметила Лапидиуса. Марта с облегчением вздохнула:
— Слава те Господи! Хозяин пришел.
Тауфлиб тем временем присел на корточки, чтобы завернуть последний болт.
— Девка совсем сошла с ума, — проворчал он. — Мы только делали, что положено, и ничего больше. Поначалу мы ее вообще не заметили в этой ведьмовой камере, такая там тьмища! А, Горм?
Подмастерье, казалось, и не слышал слов мастера. Он стоял и таращился, как завороженный, на полуприкрытую девушку.
— Так ли, Горм?!
— А? Да-а-а, — Горм не мог оторвать взгляда от Фреи.
Тауфлиб продолжал:
— И вдруг выскакивает эта бабенка и набрасывается, будто с цепи сорвалась. Ну да ладно, дело кончено. Принимайте работу. Окошечко я тоже вырезал.