Клиника: анатомия жизни (Окончательный диагноз)
Шрифт:
Гордость проистекала из осознания собственного мощного интеллекта. В компании своих сверстников он чувствовал себя выше их на голову, и это действительно было так. С интеллектуальной точки зрения все, что он делал в жизни, только еще больше утверждало его в этом мнении.
Насколько помнил себя Дэвид Коулмен, учиться для него всегда было также просто, как дышать. В начальной и средней школе, в колледже, на медицинском факультете он парил над всеми остальными, легко получая высшие баллы и завоевывая разные награды.
Он познал плоды своей гордыни в первых классах средней школы. Как и ко всякому по-настоящему
Он что-то чувствовал интуитивно, но не осознавал, что именно, пока директор школы — сам блестящий ученый и все понимающий человек — не отвел его в сторону. Даже теперь, много лет спустя, Дэвид Коулмен помнил его слова: «Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы принять как должное то, что я тебе скажу. В этих стенах у тебя нет ни одного друга, если не считать меня».
В первый момент Коулмен не поверил, но потом почти сразу понял, что это правда.
Это было не все, что сказал ему директор. Он тогда добавил: «Ты прирожденный ученый. Ты это знаешь, и нет никаких причин скрывать от тебя этот факт. Что касается будущего, ты можешь стать тем, кем захочешь. У тебя, Коулмен, превосходный, изумительный, уникальный ум. С таким мне не приходилось сталкиваться никогда в жизни. Но должен тебя предостеречь: если ты хочешь жить в ладу с другими, тебе надо иногда выглядеть не таким умным, каков ты есть на самом деле».
Учитель верно оценил своего ученика. Коулмен запомнил его слова, переварил их, тщательно проанализировал и… стал себя презирать.
С тех пор он принялся тяжко трудиться, чтобы реабилитировать себя с помощью тщательно разработанной, почти самоубийственной программы. Начал он со спортивных игр. Дэвид Коулмен никогда не любил спорт, не занимался им и был склонен думать, что люди, посещающие матчи и неистовыми криками поддерживающие своих любимцев, ведут себя как тупые инфантильные недоросли. Но теперь он сменил тактику — зимой футбол, летом бейсбол. Вскоре он стал опытным игроком и в колледже всегда выступал за лучшие команды. А еще он посещал матчи и кричал на трибунах наравне с остальными.
Однако, играя, он всегда испытывал равнодушие к игре, а беснуясь на трибунах, чувствовал от этого внутреннюю неловкость. Именно поэтому он понимал, что всего лишь смирил гордыню, но не изгнал ее.
Не складывались его отношения и с окружающими. Прежде, сталкиваясь с людьми, которых по интеллекту считал ниже себя, он не скрывал скуку и отсутствие к ним интереса. Теперь, исполняя свой план, стал сердечно и внимательно относиться к таким людям. В результате в колледже за ним укрепилась репутация дружелюбного мудреца. Студенты, испытывавшие трудности в учебе, говорили как заклинание: «Надо пообщаться с Дэвидом Коулменом. Он все объяснит и всему научит». И он неизменно объяснял и учил.
Коулмен рассчитывал, что со временем сможет воспитать свои чувства, стать добрее и снисходительнее к менее одаренным личностям. Но это не очень-то у него получилось. Заглядывая в себя, он чувствовал, что испытывает прежнее презрение к умственной неполноценности. Он скрывал это презрение, боролся с ним железной
В медицину он пошел отчасти потому, что его отец был деревенским врачом, а отчасти из-за внутренней склонности к врачебному искусству. Когда настало время выбирать специальность, Коулмен выбрал патологическую анатомию — самую незаметную специальность в медицине. Он продолжал сознательно и целенаправленно смирять свою гордыню.
Сначала ему казалось, что он все-таки добился своего. Патологическая анатомия — отрасль, располагающая к одиночеству, в ней отсутствует общение с пациентами. Но потом, по мере роста интереса и приобретения опыта, он вдруг осознал, что к нему вернулось старое презрение к тем, кто знал о тайнах, открывавшихся под мощным микроскопом, меньше, чем он. Правда, презрение это со временем несколько ослабло, потому что в медицине он неизбежно сталкивался с умами, вполне сопоставимыми с его собственным, и решил, что может расслабиться и сбросить часть железной брони, в которую когда-то добровольно себя заковал. Он и теперь сталкивался с глупцами — в медицине они тоже были, — но постепенно эти люди стали меньше его раздражать. Иногда ему казалось, что он наконец победит своего старого заклятого врага.
Однако невозможно сразу, без затруднений, отменить программу самоограничения, которую он неукоснительно выполнял последние пятнадцать лет. Временами ему было трудно понять, что определяет суть его решений — свободный выбор или мучительное самоистязание, которому он предавался долгое время.
Поэтому на вопрос о том, почему он остановил свой выбор на клинике Трех Графств, еще не было ответа. Он действительно хотел работать в средней, второстепенной клинике, лишенной репутации и блеска? Или его выбор определило подсознательное чувство, подсказавшее, что в этой клинике его гордыня пострадает сильнее всего?
Опустив в почтовый ящик оба письма, Коулмен понимал, что ответить на эти вопросы сможет только время.
Элизабет Александер одевалась в смотровой комнате, примыкавшей к кабинету доктора Дорнбергера на седьмом этаже Берлингтонского медицинского центра. Предыдущие полчаса Чарльз Дорнбергер с присущей ему тщательностью осматривал пациентку, а закончив осмотр, вернулся к письменному столу в кабинет. Сквозь полуоткрытую дверь она услышала:
— Когда будете готовы, пройдите в мой кабинет, миссис Александер.
Застегивая пояс зеленого летнего платья, она звонко ответила:
— Одну минутку, доктор.
Сидевший за столом Дорнбергер улыбнулся. Миссис Александер нельзя было назвать красавицей в общепринятом смысле, но живость ее личности с избытком компенсировала этот недостаток. К тому же ему нравились женщины, радующиеся своей беременности, а Элизабет Александер была именно такой. Она будет хорошей, любящей и умной матерью. Он заглянул в карточку. Элизабет двадцать три года. Раньше, когда он был молодым, Дорнбергер всегда осматривал женщин только в присутствии медсестры. Ему приходилось слышать истории о врачах, которые пренебрегали этим правилом, а потом становились объектом немыслимых обвинений со стороны некоторых неуравновешенных дам. Но теперь Дорнбергер отбросил эту предосторожность. У старости есть свои преимущества.