Клинок без ржавчины
Шрифт:
Но, видимо, у старого Надибаидзе, когда он расхваливал сына, совсем другое было на уме.
Леван и Гогола виделись теперь ежедневно — начался сбор винограда, и вся молодежь Калотубани помогала виноградарям собирать небывалый урожай. Но в саду Гогола бывала не одна, и Леван лишь украдкой улыбался ей. В этой улыбке было столько ласки и любви, что девушка смущалась, и даже произнести свое обычное «здравствуй!» стоило ей
— Что а тобой, дурочка? — шепнула чересчур догадливая Нино своей подруге, когда они вдруг столкнулись с Леваном у арбы, доверху наполненной виноградом.
— А что? — встревожилась Гогола.
— А то, что горишь ты, девочка. Увидела его и…
— Отстань! — сердито оборвала ее Гогола и, подхватив порожнюю корзину, быстро отошла от арбы.
— Постой, Гогола, от этого не убежишь, — догнав подругу, сказала Нино. — Только нельзя так краснеть при всем честном народе. Признайся, любишь его?
— Замолчи! И не стыдно тебе! Услышат…
Но разве толстушку Нино заставишь замолчать.
— Эх, вот, оказывается, как оно приходит… А я, несчастная, сохну без любви, — вздохнула Нино, но в этом вздохе было столько невинного притворства, что поверить в ее несчастье было просто невозможно.
— Погоди, еще полюбишь. Сердце ведь позволения не спрашивает, — с неожиданной грустью сказала Гогола.
— Ой ли, — развела руками Нино. — Такие парни за мной ухаживают… но я что-то не краснею и не бледнею при встрече с ними. Прохожу мимо и все… Видно, не суждено мне полюбить.
— Что-то не похожа ты на старую деву, — усмехнулась Гогола. И немного погодя, когда уже послышались голоса сборщиц, взяла Нино за руки и, волнуясь, попросила: — Смотри, никому ни слова. Как сестру родную прошу. Я сама еще не знаю, что со мной делается. Кажется мне, что я сейчас во сне живу.
Кончается сбор винограда — начинаются свадьбы. И многие калотубанцы были уверены, что этой осенью они погуляют и на свадьбе Левана и Гоголы. Но тут, как назло, нежданно-негаданно отец Гоголы Манучар обидел семью Надибаидзе. Дружные соседи рассорились.
Накануне Октябрьского праздника в Калотубани приехали украинские колхозники. Председатель сельсовета Тедо Хелашвили и по сей день без содрогания не может вспомнить, что творилось в нашей тихой Калотубани, когда решался простой как будто вопрос — в чьих домах будут размещены гости. Каждый калотубанец хотел принять у себя гостя и горячо оспаривал свое право на это.
— Поймите, люди добрые, я же не волшебник, чтобы семнадцать гостей разделить на двести хозяев. Из одного человека ведь десять не сделаешь. При всем желании. В другой раз у тебя погостят, — успокаивал Хелашвили своих односельчан. Но кто его слушал! Жалобам и оби дам конца не было. Больше всех горячились хозяйка дома Надибаидзе — Анука и отец Гоголы — Манучар. Ануке не могли отказать — в числе гостей был тракторист, с которым соревновался ее старший сын Леван. А Манучару хотелось привести в дом гостя, потому что, «когда гость отворяет калитку, даже колья в плетне и те зацветают».
— Бессовестный ты человек, Тедо, — укорял Манучар председателя. — Как какой фотографщик из газеты приезжает, ты его ведешь ко мне на ночлег. А таким дорогим гостям в других домах постели стелешь. Что, по-твоему, в моем доме крыша протекает? Или в очаге огонь потух? Обижаешь ты меня, Тедо, кровно обижаешь.
Охрипший от долгих пререканий и объяснений, Тедо устало проворчал:
— Ну что им стоило побольше людей к нам послать. А так — одни неприятности.
Манучар ушел из сельсовета обиженный, хмурый, и даже Гогола, несмотря на все старания, не могла его успокоить.
В тот день семья Надибаидзе поднялась с первыми петухами. Захарий оседлал коня и поехал в Циплис-Цкаро встречать гостей. Георгий зарезал барана-двухлетку, подвесил его на крюк и принялся свежевать. Анука раздула огонь в тонэ, и вскоре во дворе к терпкому запаху дыма и отсыревшего за ночь сена примешался чудесный запах шоти-пури.
Когда немного рассвело, Георгий обстругал вертела из прутьев орешника, потом умылся, приоделся и сказал матери:
— Иду певцов приглашать.
— Так рано? — удивилась Анука.
— Сегодня певцы нарасхват будут. Видишь, — ответил Георгий, указывая на соседние дворы. То тут, то там пузатые тонэ выбрасывали в серое небо жаркое пламя.
В полдень у развалин старой крепости показалась машина. Анука оправила платье, обтерла концом головного платка губы и распахнула калитку. Большой запыленный автомобиль стремительно промчался по узкой тенистой улице, между живыми изгородями и, миновав усадьбу Ануки, остановился у дома Угрехелидзе.
Манучар в черкеске с белыми газырями проворно соскочил с машины и велел выбежавшей навстречу жене:
— Собаку привяжи, Магдана!
Из машины вышли гости: молодой человек, одетый по-городскому — в шляпе и светлом пальто, и грузный усатый мужчина в новеньких, начищенных до блеска хромовых сапогах.
— Прошу в дом, дорогие гости, — громко сказал Манучар.
На его голос выглянули соседи, и Ануке стало не по себе оттого, что она так поспешно открыла калитку — и вот осталась ни с чем.
— Где же мой Захарий? Вечно он опаздывает, — пробормотала она и поднялась на бугор у крепости, откуда были видны почти все калотубанские улицы и проулки. Собаки с лаем выскакивали навстречу машинам, что-то весело кричали детишки, но больше ни одна машина не завернула в сторону старой крепости.
Анука постояла немного, вздохнула и, не дождавшись мужа, вернулась в дом.
А через полчаса Захарий, осадив у калитки взмокшего жеребца, весело крикнул:
— Ну как, хозяйка, гостей голодом не уморила?