Клипер «Орион»
Шрифт:
Баркас с разлету вылетел носом на ослепительный коралловый песок. Матросы выпрыгнули, кто с носа, не замочив ног, а кто прямо через борт в воду — солнце мигом высушит — и остановились, озираясь по сторонам, ощущая неловкость в ногах: земля покачивалась, как палуба.
— Ой, братцы, кладет, как на мертвой зыби! — радостно крикнул Лешка и запрыгал на одной ножке. Внезапно он остановился, заметив, что за ним наблюдают из-за кустов ребята такого же возраста, как и он, и малыши лет трех — пяти, совсем голышом. Лешка пошел к этой притихшей толпе,
— Парень уже знакомится с местным населением, надо и нам.
Матросы небольшими группами пошли в разные стороны.
Громов, Зуйков, Трушин и Лебедь постояли немного и тоже стали подниматься на пригорок. Из леса доносился птичий гомон. Трушин мечтательно сказал:
— Пивка бы сейчас холодненького.
— Какое тут пиво, — вздохнул Зуйков. — Дикая местность. Нет, постойте, это что же такое? — Он удивился больше, чем Лешка золотой рыбке, подняв с земли пивную бутылку.
— Должно быть, тот немец привез, что к нам на катере приходил, — сказал Трушин. — Как они быстро с нашим бароном снюхались. Феклин сказывал, что наш Мамочка барона отпускал на все четыре стороны. Война, дескать, между нашими странами кончилась, и ты теперь не пленный.
— А он? — спросил Зуйков.
— Будто попросил, чтобы оставили на клипере до нашего отхода. Дескать, жалко расставаться. С друзьями побыть хочет. И благодарность у него к нам большая. Не хочет так скоротечно смотаться. Не вежливо это, считает.
— Что-то не похоже, чтобы у него к нам большая благодарность была, — сказал Зуйков, вытирая пот с лица, — весь рейс волком смотрел. Вот ведь человек! От смерти спасли, а той самой благодарности у него ни в одном глазу. Может, мы промашку дали, что его не повесили на рее. Хотя… как, Герман Иванович, твое мнение?
— Раз или два ему, наверно, удалось передать на крейсер. Но дело недоказанное. И вешать мы его не имели права. Вообще он странная личность, типичный колонизатор, крепостник вроде наших некоторых помещиков, считает, что все люди делятся на господ и рабов.
— Он, конечно, господин? — сказал Громов. — Белая кость. И у нас есть такие. Вот Новиков, или стармех, или Бобрин, будто иногда люди как люди, особенно механик, и добр, и справедлив, а стоит за царя и дворянский строй и тоже считает нашего брата ниже себя. О тех двоих я и не говорю…
Они вошли в банановую рощицу. Гигантские листья этих травянистых деревьев застыли в неподвижном воздухе, солнце, уже низко склонившееся к западу, пекло немилосердно. За банановой рощей оказалось небольшое поле, засаженное ананасами, бататами, а по краям гигантскими стеблями проса. Дальше, у самого леса, в окружении десятка хлебных деревьев стоял круглый дом с конусообразной крышей. Под навесом возле дома стояла молодая женщина и толкла что-то в большой деревянной ступе… Она улыбнулась и продолжала методично поднимать и опускать свои красивые бронзовые руки, сжимавшие тяжелый
— Воды, что ли, попросить? — Зуйков посмотрел на товарищей.
— Лучше ананас, — сказал Громов. — Сырую воду доктор пить здесь не велел. Еще какую-нибудь лихорадку подхватим без привычки.
Женщина сразу поняла, что хотят эти большие люди в белом, вооружившись ножом, похожим на меч, пошла на поле и скоро вернулась с тремя спелыми ананасами. Она нарезала их на столе большими ломтями, положила на деревянное блюдо и с той же приветливой улыбкой подала Трушину, видно, потому, что он был выше всех ростом и понравился ей больше других. На стол она поставила розовую раковину с мелкой, как пудра, солью. Гости расселись на скамейке вокруг стола и, поглядывая на хозяйку, которая принялась за прерванное занятие, стали есть сочную благоухающую мякоть чудесного плода. Зуйков взял щепотку соли и посыпал ломоть.
— Пожалуй, вкусней! — сказал он. — Никогда не думал, что такой фрукт с солью едят.
И все стали посыпать солью и тоже нашли, что ананас приобретает совсем другой, особенно приятный вкус.
— Давайте еще посидим малость здесь, — сказал Трушин, не спуская глаз с хозяйки, — Чего по жаре слоняться? А здесь и тень, и все — дом.
Зуйков подмигнул:
— Тень, говоришь? Ну что ж, оно и в самом деле не плохо, и ананасы еще не доели, да и поговорить за столом как-то удобней.
— А поговорить надо, товарищи, — сказал радист, — и очень серьезно!
— Да, товарищи, разговор у нас должен быть серьезный, — сказал Громов. — Давай ты, Герман Иваныч, выкладывай свои соображения.
— Хорошо. Вот нас здесь четверо, — начал Лебедь, — четверо единомышленников. Еще ни разу не случалось, чтобы мы расходились во мнениях по принципиальным вопросам. Все мы сторонники пролетарской революции и утверждения власти Советов. То есть стоим на платформе большевиков.
Трушин перебил:
— К чему ты это? Так ведь оно и есть!
— Ты постой, — Громов поднял руку, — продолжай, Герман Иваныч.
— Я все это говорю к тому, товарищи, что надо оформить вашу партийную принадлежность, то есть вступить в партию, и сделать это не трудно, партийная ячейка у нас есть. Вот Иван Матвеевич, — он кивнул на Громова, — и я — члены социал-демократической партии большевиков. Нас пока двое партийных на клипере, и мы долго не ставили вопрос о приеме новых членов но той причине, что люди просто не были готовы к вступлению в партию.
— Да, сознательности у многих не хватало, — согласился Трушин и укоризненно спросил Громова: — Что же ты мне не сказал, что партийный?
— Вот и говорю.
— Думал, и я несознательный? Несозрелый?
— Ну что ты, Роман. Так мы постановили с Германом — молчать до поры до времени, вести работу. А что не сказал, то ты не обижайся, не мое это желание, а партийное. Вот если хотите вступить, то мы рекомендуем вас от всей души.
— Я готов! — сказал Роман Трушин.