Клипер «Орион»
Шрифт:
— Худо, братцы, посреди такой благодати концы отдать. Вдалеке от дома, в чужом море.
— Да оно где бы ни пришлось, все не мед, — сказал Роман Трушин. — Меня вот отец Сидор спас, а не то бы…
Зуйков залился смехом:
— Как он их гонял по палубе! Одного сшиб с ног, хотел прикладом ударить, да, видно, пожалел, взял его, как котенка, и за борт швырнул. Да вон и он сам идет покурить с нами.
Подошел иеромонах, встреченный почтительными приветствиями. Ему протянули с десяток кисетов.
— Спасибо, ребята. У меня свой, иноческий табачок, безвредный, только для прочистки нутра от всякой скверны.
Зуйков сказал, давясь от смеха:
— От его табаку тараканы здешние дохнут.
Отец Исидор ответил, улыбаясь в кудлатую бороду:
— Наш таракан дюжей, а ихний, басурманский, не терпит христианского духу.
Матросы засмеялись, и не столько от незатейливой шутки иеромонаха, сколько побуждаемые благодушным рокочущим басом и всем видом своего духовного наставника — такого ладного и непомерно сильного мужика, на котором, казалось, совсем случайно очутился подрясник. Его сильные руки крестьянина всегда тосковали по работе, и матросы понимали сердцем, что этот человек одного с ними корня. Сегодня же они убедились, что он еще и человек не трусливого десятка, не один из сидящих сейчас у обреза с водой был обязан ему жизнью. Гигант, заросший волосами, в странном одеянии, неуязвимый для пуль, сметающий все на своем пути, швыряющий за борт людей, как котят, внушал пиратам панический ужас, и те, кто увертывался от его винтовки-дубины и могучей руки, бросались в воду.
Матросы сходились на том, что отец Исидор окончательно решил дело, и, не ввяжись он в драку, пришлось бы еще повозиться малую толику да кое-кому из своих душу богу отдать. На баке разбиралось поведение каждого: от последнего матроса до командира.
Зосима Гусятников сказал:
— Все но-хорошему обошлось. Бились мы как полагается и вот похоронили ребят по морскому обычаю. Командир слова сказал хорошие, каждого помянул, и о чести и славе — все как положено — и предостерег., что, дескать, это вам, матросы, только начало, и придется вам, дескать, класть еще головы за правое дело.
— Как же еще!
— Все по чести, — раздались голоса.
— Кто же говорит, что не по чести. Командир наш — поискать, такого не найдешь, да только не сказал он, что из себя представляет правое дело. За кого биться и голову класть?
— Ты сам пораскинь мозгами, — сказал Громов. — Если у тебя поместья или там завод есть — то и защищай свое состояние. У нас ничего такого нет. Следовательно, дело ясное, за кого идти.
Отец Исидор, глубоко вздохнув, сказал:
— Вы не о войне, а о мире думайте. Смотрите, какая благодать вокруг, море словно шелк. Остров снова показался. Рай земной! У нас под Рязанью тоже места есть не хуже, а почитай лучше. Когда рожь цветет или вечером в сенокосе перепела перекликаются…
Пришел вестовой Стивы Бобрина Сила Нефедов. По обыкновению закурив, он спрятался за спины матросов, жадно прислушиваясь к разговорам, хотя на этот раз он мог вполне сидеть в первом ряду у самого обреза: сегодня на виду у многих он сшиб с фальшборта двух пиратов, не испугавшись ни их истошного воя, ни длинных ножей.
Нефедов о себе и не думал, эпизод с пиратами он воспринимал, как самое пустяшное дело, не заслуживающее внимания.
— Ну, а что мне с ними еще было делать? Обниматься? — сказал он спустя час Феклину, когда тот сообщил, что сам Мамочка заметил, как Нефедов бился на шканцах.
Как всегда, Нефедов болезненно переживал за своего подопечного — Стиву Бобрина и все замечания по его адресу принимал на свой счет. Зуйков, подмигнув товарищам, спросил у вестового:
— Как твой барин, не уснул вдругорядь?
Нефедов махнул рукой и промолчал.
Зуйков продолжал:
— Или перчаточки примеряет?
Неожиданно вестовой заговорил, да так, что все обратились в слух. Обыкновенно на
— Мой совсем, можно сказать, захирел. Видали, во время панихиды еще форм держал, а как пришел в каюту, сел и за голову взялся. Жалко смотреть. Человек-то он ее плохой. Только очень в нем много барства да зазнайства. Ругать меня принялся: почему не разбудил. Если, говорит, во мне сонная отрава сидела, все равно должен был меня на палубу вынести и под пули поставить. Вот ведь что несет — под пули! Сонного! Позор, говорит, всему нашему бобринскому роду. А тут еще Фелимоша зубы скалит. Невдомек ему, что мальчишка терзается, кроет Фелимор на своем языке и, видно, описывает драку, а сам раненый, ему разбойник по ребрам ножом прошелся, слегка правда. Моему и завидно. Отличиться ведь мог. А оно — боком вышло отличие, а только один конфуз. Тоже надо входить в его положение. Кто он сейчас? Одно слово — ни то ни се. И не офицер, и не матрос, хоть и китель офицерский носит. И что его еще бьет по амбиции, так это то, что он, скажем, меня, евон-ного вестового, не может отделать по первое число, потому как я ему сдачи могу дать, — и под суд меня отдать не имеет права. Гардемарину матрос не обязан подчиняться. Все такие дела ему под печенки подпирают. Приду, говорит, во Владивосток и спишусь в белую армию, потому белое дело — чистое.
После такой длинной и содержательной речи Нефедов «задраил все люки», как говорят матросы. Как ни приставали к ному с расспросами, что он сам намерен делать дома: увяжется ли за своим барином и тоже пойдет защищать «белое дело» или наметил свою стежку, он только нервно попыхивал цигаркой да махал рукой.
День и ночь без устали продолжал свой бег «Орион», одетый в паруса, выбеленные ветрами и солнцем. Ему мешали встречные течения и ветры, штили, два раза в Южно-Китайском море тайфуны захватывали его своими крыльями, а он шел вперед и вперед, и каждую ночь Полярная звезда все выше поднималась над горизонтом. В своем неудержимом стремлении к цели клипер напоминал лосося, который преодолевает все преграды на пути в верховья родной реки.
Все реже вспоминались события, происшедшие в бухте Тихой радости, их затмевали ежедневные сообщения из огромного, неспокойного мира, взбаламученного русской революцией. Еще продолжалась битва на Марне — последнее ожесточенное сражение первой мировой войны с массированным применением танков и авиации, но уже дипломаты и военные стратеги главное внимание уделяли России, где вершилась величайшая из революций, которой суждено было изменить ход истории. Для бывших союзников России большевизм становился страшней кайзеровских армий. Не окончив войну с Германией, они уже перебрасывали свои дивизии на «русский фронт», снаряжали транспорты с вооружением и для своих войск и для русской контрреволюции.
Цусима
Воин Андреевич, обводя взглядом слепящую поверхность моря, сказал:
— Цусимский пролив! Печальные места. Старший офицер, стоявший у нактоуза и тоже смотревший на праздничную синь, ответил:
— Вот и остров Оканосима.
— Да, здесь адмирал Того поджидал эскадру Рожественского.
Воин Андреевич держал в руке конверт. Он вытащил из него с десяток листков тонкий бумаги с синеватым машинописным текстом.
— Вот, пожалуйста! Наконец-то нашлось одно из последних писем моего шурина Левы Стратоновича, о котором я вам говорил. Оказывается, в плимутской суматохе я сунул его в «Лоцию Средиземного моря». А сегодня Феклин нашел совершенно случайно, он у меня книгочей, приносит, мамочка, и говорит сияющий: «Вот, Воин Андреевич, оно, проклятое. Сколько крови попортило ваше письмо. Хорошо, что у нас ничего не теряется». — Воин Андреевич развернул страницы: