Клипер «Орион»
Шрифт:
«Смелость — риск — удача» — стали девизом Стивы Бобрина. Он изнывал, ожидая случая, чтобы рывком выйти вперед, обойти однокашников, а случая все не подворачивалось, наоборот, благодаря случайности где-то в дебрях морского ведомства затерялся приказ о его производстве в мичманы, и он третий год плавал стажером, «вечным выпускником» старшей роты Морского корпуса. Не радовало его и хорошее отношение командира, который, не ожидая производства, доверил ему самостоятельную вахту и приказал выплачивать офицерское жалование.
— Видимо, неудачи родителей, как и болезни, передаются
На это артиллерийский офицер ответил, кривя тонкие губы:
— Богатство к богатству, к болячке — хворь, а посему выпьем…
Бобрину казалось, будто Новиков испытывал злорадное удовлетворение, что есть человек, жизнь которого складывается еще хуже, чем у него самого.
Бобрин пил редко, тоже следуя совету отца, и с ненавистью смотрел на Новикова. Общество этого человека не могло принести ничего хорошего, и еще Стива верил, что несчастья прилипчивы, как зараза, и Новиков в чем-то виноват в его незадачах. На корабле деться было некуда. За столом они сидели рядом, жили в каютах через стенку. И между ними невольно возникла дружба. Дружба странная, питаемая неприязнью друг к другу. В минуту откровенности Бобрин поведал Новикову свои жизненные принципы и виды на будущее.
— Не густо, — сказал Новиков, — все же зацепка есть, одним словом, «используй миг удачи», следуй по стопам пушкинского Германа. Кто не шел и не идет этой дорогой? Только, мой друг, вы совершили глубочайшую ошибку: с такими замыслами да на парусник! Сейчас не времена Очакова и Синопа. Ну, какой вам может подвернуться случай выдвинуться из общей серой массы? Да еще в наших плаваниях. Разве погибнете геройской смертью, спасая матроса, или пойдете со всеми нами на дно от немецкой мины или снаряда. Детские мечты, мой друг, а посему выпьем…
Февральская революция, падение самодержавия, Временное правительство вернули Стиве Бобрину уже потускневшие надежды на карьеру и славу. Теперь они с Новиковым часами говорили о «новой эре» Российского государства. Новиков тоже увлекся открывающимися возможностями проявления личности в новых условиях, «свободы, равенства и братства». Тогда на баке и в кают-компании шли бесконечные разговоры о будущем России, смело решались все «проклятые вопросы». В разговорах люди находили отдых от раздирающих сомнений, тревог, разговоры заменяли жажду деятельности и на пользу и во вред России.
Между тем война продолжалась. «Война до победного конца!» «До последнего русского солдата» — так перефразировали этот лозунг матросы на баке «Ориона».
Октябрьская революция привела в смятение весь экипаж клипера, кроме горстки большевиков, ждавших вооруженного восстания рабочих.
Бобрин и Новиков в эти дни стали ближе друг другу. Не понимая грандиозности Октябрьской революции, ее значения для хода мировой истории, они расценили ее как бунт черни, восстание против священных устоев нации, то есть собственности, старых законов и установлений.
Новиков подал рапорт (отклоненный командиром) «о переводе в армию, сражающуюся с большевиками и им подобными». Бобрин не подал такого рапорта это был не тот случай, какого он ждал. Оставить
«Надо еще подождать», — решил он, вместе с Новиковым возмущаясь диктаторскими замашками Мамочки, не разрешающего бороться с большевиками. Тут впервые у друзей зародилась мысль, что командир симпатизирует красным.
Встреча с обольстительной продавщицей перчаток отодвинула на второй план все события в мире, оставив неутолимую жажду славы ради Элен, чтобы быть достойным ее.
Он предложил Новикову написать письмо к адмиралу сэру Эльфтону. В случае успеха, а тогда он казался стопроцентным, Стива сразу мог стать заметной фигурой среди довольно безликой массы русских офицеров, прозябавших в английских портах. Стива, зная падкую на сенсации английскую прессу, уже видел жирные заголовки над статьями о своем «подвиге» и свои портреты на первых страницах «Таймс».
Позорный провал с письмом был первым страшным ударом для Стивы. Как человек впечатлительный, он — ждал смерти. Будучи на месте командира, он, конечно, не пощадил бы человека, попытавшегося противостоять его воле. Да и Новиков поддерживал мысль о военно-полевом суде. Когда гроза миновала, Стива мгновенно преобразился и, по определению того же Новикова, «приобрел ранее скрываемую наглость».
На это гардемарин пожал плечами и улыбнулся, скривив пухлые губы.
— Нет, это просто чувство собственного достоинства, которое я умалять никому не позволю. И теперь мне вообще безразлично мнение этого человека о моей персоне. Его аттестация сейчас может только повредить. Лучше находиться в оппозиции к этому красному командиру.
— Зря поднимаете хвост, Стива. Где ваша выдержка, иезуитское смирение, которым вы одно время блистали! Если прежде ваше хорошее поведение нужно было для аттестации, то теперь оно не менее важно. Вы должны выглядеть лояльным к своему командованию и даже при случае подпустить капельку раскаяния.
— Цель?
— Мы скоро войдем в воды, контролируемые англичанами, будем идти мимо их колоний. И тогда ваша «надежность» в глазах командования может быть чрезвычайно полезной.
— Вы считаете, что я не думал об этом?
— Тем более.
— Ну уж нет! Конечно, на рожон я не полезу. Но только буду корректен без всяких там подлизываний, на большее я не способен.
— Способны, и еще как.
Бобрин, сузив глаза, сказал:
— Чем учить меня, вы сами таким путем добивайтесь расположения этих людей.
— Пустой номер. Меня знают как облупленного. Подлый характер. Нелюдим. Зол. Единственное, на что способен, — это стрелять. Да и то какая стрельба из наших двух пушчонок, разве по чайкам картечью. Так что я не могу конкурировать с вашей обаятельностью. К тому же знаете, какого хорошего мнения о вас Мамочка?
— Разве?
— Сам удивляюсь, но факт. Мой олух вестовой слышал от Феклина.
— Да? Скажите, пожалуйста, вот не ожидал!
— Тем, надеюсь, приятней. Феклин, извините, назвал вас Белобрысеньким, думаю, что для вас не секрет, что под этим прозвищем вы популярны среди матросов?