Клодина в школе
Шрифт:
– Как! – восклицает она в отчаянии.
– Ну да, Люс. Ты ведь понимаешь, это не потому, что я слишком добродетельна. Добродетели у меня пока с гулькин нос, я и не выставляю её напоказ. Но видишь ли, в ранней юности меня опалила большая любовь, я обожала одного человека, который на смертном одре заставил меня поклясться, что я никогда… Люс со стоном прерывает меня:
– Ну вот, всё издеваешься надо мной, не зря я боялась тебе писать – у тебя нет сердца. Какая я несчастная, и какая ты злая!
– Ты меня прямо оглушила! Что ты орёшь? Спорим, как надаю тебе по щекам, сразу вернёшься на путь истинный.
– Ах, какая мне разница! Даже смешно!
– Тогда на тебе, бабское отродье! Распишись в получении!
Люс стойко перенесла смачный удар и смолкла.
– Вон идёт Анаис, а за ней куча всякого народа, постарайся принять более или менее приличный вид. Пора в класс, наши голубки уже спускаются.
До экзамена остаётся всего две недели. Июнь, мы изнываем от жары, паримся в наводящих дремоту классах, рот раскрыть и то лень. Я даже забросила свой дневник. А ведь нам ещё приходится разбирать правление Людовика XV, объяснять, какую роль в пищеварении играет желудочный сок, рисовать листья аканта, уметь различать в органе слуха внутреннее, внешнее и среднее ухо. Нет на земле справедливости! Людовик XV делал что хотел, и меня это никоим образом не касается. Ну правда, при чём тут я!
Жара такая, что не до кокетства – вернее, кокетство проявляется теперь в другом: мы как можно больше оголяемся. Я обновляю открытые платья с вырезом каре – это нечто средневековое с рукавами до локтя. Руки у меня пока тонковатые, но довольно милые, а шеи можно не стесняться. Девчонки следуют моему примеру. Вместо того чтобы надеть платье с короткими рукавами, Анаис, пользуясь случаем, закатывает свои длинные рукава до самого верха. У Мари Белом оказались неожиданно пухлые руки при худых кистях и свежая округлая шея. Люди добрые, в такую жарищу хоть голышом ходи! Втайне от других я вместо чулок надеваю носки. Но через три дня девчонки всё разнюхали и давай обсуждать. То и дело кто-нибудь из них шёпотом просит меня приподнять юбку:
– Ты правда ходишь в одних носках? Покажи!
– На, смотри!
– Счастливая! А я бы не решилась!
– Почему, разве это неприлично?
– Конечно…
– Да брось ты, я-то знаю: у тебя ноги волосатые.
– Врёшь! Можешь поглядеть, не волосатей твоих! Просто мне стыдно, когда у меня под платьем ноги совсем голые.
Малышка Люс робко выставляет на всеобщее обозрение свои ноги – белые, с удивительно нежной кожей. Дылда Анаис так завидует этой белизне, что на уроке шитья колет Люс иголкой.
Всё, отдых кончился! Приближающиеся экзамены, от результатов которых будет зависеть репутация нашей замечательной новой школы, нарушили наконец сладостное уединение наших учительниц. Теперь они не дают житья бедным шестерым выпускницам – донимают нас зубрёжкой, добиваясь не только запоминания, но и понимания, заставляют приходить на час раньше и уходить на час позже! Почти все мы становимся бледными, усталыми, глупыми. От усиленной работы и волнения многие теряют сон и аппетит. Сама я пока выгляжу довольно бодрой, потому что не очень-то переживаю, да и кожа у меня матовая. Люс Лантене тоже выглядит хорошо – на её роскошный цвет лица ничто не действует.
Нам известно, что мадемуазель Сержан отвезёт нас в главный город департамента, поселит с собой в гостинице и возьмёт на себя все расходы по нашему содержанию – по возвращении мы с ней рассчитаемся. Не будь этого противного экзамена, до чего приятное получилось бы путешествие.
В последние дни обстановка делается совершенно невыносимой. Учительницы, ученицы – все возбуждены донельзя и срываются каждую минуту. Эме швырнула тетрадь в лицо пансионерке, в третий раз сделавшей одну и ту же ошибку при решении задачи, и убежала в свою комнату. Малышка Люс, получив хорошую трёпку от старшей сестры, пришла и бросилась мне на шею, ища утешения. Я поколотила Анаис, которая некстати вздумала меня дразнить. Одна из двойняшек Жобер ни с того ни с сего разрыдалась, с ней случилась истерика, она кричала, что «никогда не сдаст экзаменов!» (в ход тут же пошли мокрые полотенца, одеколон, слова ободрения).
По вечерам я по-настоящему отдыхаю, лишь забравшись на вершину большого орехового дерева и примостившись на длинной покачивающейся на ветру ветке… Ветер, ночь, листья… Ко мне тут же присоединяется Фаншетта; слышно, как уверенно вонзаются в ствол её крепкие когти. Фаншетта удивлённо мяукает: «Что это тебя занесло на дерево? Мне-то природой предназначено лазить по деревьям, но ты меня просто поражаешь». Потом она обшаривает все ветки, мелькая во тьме белоснежной шкуркой и простодушно окликая спящих птиц, надеясь, что те с готовностью явятся и позволят себя сожрать.
Канун отъезда. Делать больше нечего. Мы уже отнесли в школу полупустые чемоданы – едем мы всего на три дня и берём по одному сменному платью да немного белья.
Завтра в девять тридцать утра мы встречаемся и в вонючем омнибусе папаши Ракалена отправляемся на вокзал.
Дело сделано. Мы возвратились домой со щитом, кроме бедняги Мари Белом, завалившей экзамен. После такого успеха мадемуазель Сержан ходит гоголем. Я должна рассказать, как всё было.
Итак, утром нас запихивают в омнибус, а шофёр, папаша Ракален, как на грех вдрызг напился. Омнибус несётся как ненормальный, виляя от одной канавы к другой. По дороге папаша Ракален интересуется, куда, мол, нас везут – замуж выдавать? – и радуется, что здорово трясёт: «Довезу с ветерком!» Мари пронзительно вскрикивает и зеленеет от ужаса. На вокзале нас загоняют в зал ожидания, мадемуазель Сержан, взяв билеты, расточает прощальные ласки своей ненаглядной Эме, провожающей её до поезда. Эме в льняном платье, в большой простенькой шляпе, свежая как огурчик (вот стервозина!) вызывает восхищение трёх попыхивающих сигарами коммивояжёров, привлечённых отъездом стайки девушек; коммивояжеры явились в зал ожидания поупражняться в остроумии и покрасоваться, им страшно нравится отпускать в наш адрес сальные шутки. Я толкаю Мари Белом под локоть, пусть послушает; она слушает, но ничего не понимает. Не могу же я нарисовать ей пояснительные картинки. Зато Анаис всё прекрасно понимает, недаром она старается принять позу пограциознее и безуспешно тужится, чтобы покраснеть.
Поезд пыхтит, свистит; мы хватаем чемоданы и устремляемся в жаркий и душный вагон второго класса. Хорошо ещё, ехать всего три часа! Я устроилась в углу, чтобы хоть немного дышать. Мы почти не разговариваем всю дорогу, с удовольствием обозревая меняющийся пейзаж. Малышка Люс, примостившаяся рядом, ластится ко мне, но я отстраняюсь: «Кончай, и так парит». На мне платье из грубого шёлка, прямое, присборенное, как у детишек, стянутое на талии широким – больше ладони – кожаным поясом и с вырезом каре. Анаис в красном выглядит очень выигрышно, как, впрочем, и Мари Белом, обрядившаяся в полутраур, – на ней сиреневое платье с чёрными цветами. Люс Лантене, как всегда, в чёрном костюме и чёрной шляпе с красным бантом. Сёстры Жобер, по своему обыкновению, сидят тише воды ниже травы, достав из кармана экзаменационные билеты. Директриса, пренебрегая их чрезмерным усердием, заставляет сестёр спрятать билеты обратно. Те чуть не падают от изумления.
Заводские трубы виднеются всё чаще, редкие дотоле белые домишки словно сбегаются, смыкая ряды, а вот и вокзал, мы сходим с поезда. Мадемуазель Сержан подводит нас к омнибусу, и мы катим к городской гостинице, подскакивая на убогой брусчатке.
По украшенным флагами улицам праздно шатаются толпы народа, завтра большой местный праздник – не знаю какой, – а вечером горожанам грозит выступление филармонического оркестра.
Хозяйка гостиницы госпожа Шербе, землячка директрисы, преувеличенно любезная толстуха, торопится нам навстречу. Бесконечные лестницы, коридор и… три комнаты на шестерых. Такое мне и в голову не приходило! С кем же меня поселят? Что за чушь! Терпеть не могу спать с кем-нибудь в одной постели!