Клуб избранных
Шрифт:
Посовещались купцы меж собой, да и пришли на поклон к Ивану Алексеевичу. Дескать, так, мол, и так, Иван Алексеевич, скинь гривенник, а мы у тебя пшеничку всю оптом купим. Даже при такой цене, ты, уважаемый Иван Алексеевич при больших барышах останешься. А Иван Алексеевич им в ответ на чисто немецком наречии отвечает:
– Нет, господа негоцианты! Не то, что гривенник, копеечки не уступлю!
Затрясли париками купцы иноземные, заругались на языке немецком и голландском, чёрта помянули, ногами затопали, да сделать ничего не могут. Стали опять торговаться, цену подняли, но Иван Алексеевич твёрдо на своём стоял.
– Или вы, – говорит, – купцы, пшеничку у меня сегодня по моей цене покупаете или завтра, но завтра я к цене нынешней копеечку накину!
Опять зашумели купцы, сгоряча дом покинули, дверью хлопнули, но потом посчитали, вернулись.
– Быть по-твоему, Иван Алексеевич, – говорят купцы. – Обхитрил ты нас, объегорил. Закупать в другом месте, может, и дешевле, но перевоз дороже выйдет.
Ударили по рукам, и в тот же день открылись амбары хлебные в Петербурге, Москве и Нижнем Новгороде, и потекла русская пшеничка в трюмы судов иноземных, а далее морем в земли немецкие, голландские, да аглицкие.
Да, было время, когда Русь-матушка хлебом всю Европу кормила!
Давно это было, многие уже забывать стали.
На следующий день, когда серое петербургское утро заглянуло в окна конторы купца Алексеева, старший приказчик доложил Акафию Ананьевичу, что «…товар господина Коха, что до сентября придержан был, уходит по цене высокой, втрое выше прошлогодней-с»!
Ничего не ответил Акафий Ананьевич, только головой кивнул, да на счетах костяшками веселей защёлкал. Не подвело чутьё Акафия. Быть ему и в этот раз при больших барышах!»
На этом месте запись обрывалась. На следующей странице чернилами другого цвета была сделана последняя дневниковая запись. Запись была сделана размашистым торопливым почерком. Так пишет человек, переживший сильное душевное волнение. Наверное, именно так и чувствовал себя Алексей Дмитриевич, когда писал эти строки.
«Сегодня в полночь жена моего старшего сына Вольфа – Варенька Кох, благополучно разрешилась от бремени! – писал прадед.
Роды были тяжёлыми, и я уже винил себя в том, что не отправил её в родильное отделение Первой Петроградской больницы, где работал мой друг юности Алесь Задригайло. По малодушию, а может быть из желания следовать традициям нашего рода, я пошёл на поводу у дочери Елизаветы.
– Все женщины нашего рода, начиная с Екатерины Васильевны, рожали в стенах родного дома, не считаю, что Варенька должна быть исключением! – упорствовала Лиза.
Это было правдой: в спальне с незапамятных времён находился огромный кожаный диван, на котором появились на свет все члены нашей семьи, включая меня. Схватки у Вари начались после вечернего чая. Две нанятые мной акушерки, дежурившие в доме последние три дня, увели её в спальню и потребовали горячей воды. У Вареньки были первые роды, поэтому все домашние очень волновались: Вольф, не переставая, курил, а Лиза тихонько молилась за здравие роженицы и младенца.
Признаться, нервные хлопоты меня утомили, и я незаметно для себя задремал в кресле.
Проснулся я, когда в оконный переплёт неожиданно с силой ударилась ночная птица, а напольные часы стали хрипло отбивать полночь. Все домашние замерли, и как только в ночи растаял звук последнего двенадцатого удара, сквозь ночную тишину и томительное ожидание прорезался крик младенца. Родился мальчик! Слава Создателю, мать и младенец были живы и здоровы! Вольф хотел назвать сына Давидом, но Варенька, большая поклонница немецкой поэзии века прошедшего, упросила мужа назвать его Генрихом. Добро пожаловать в этот мир, Генрих Кох! Что ждёт тебя на жизненном пути, какую судьбу уготовило для тебя Провидение? Ведь не зря же ты родился на изломе ночи, в день, который приходит к нам раз в четыре года».
Потрясённый прочитанным, Генрих какое-то время сидел молча, тупо уставившись в тетрадь, потом захлопнул её и сделал большой глоток из горлышка коньячной бутылки.
– Господи, кто я? Зачем живу на земле этой грешной? К тому ли берегу прибился? Какое предназначенье уготовано мне в этой суетной жизни? – беззвучно шептал удачливый коммерсант и политик Генрих Кох, с мольбой взирая за неимением иконы на висевшую с незапамятных времён в кабинете репродукцию известной картины Крамского «Незнакомка». То ли от перенесённых переживаний, то ли от выпитого коньяка, то ли сказались последствия недавно полученной контузии, но Генриху на мгновенье показалось, что картина озарилась сиреневым светом, и изображённая на ней красавица двумя пальцами левой руки осторожно приподняв край шляпки, посмотрела на него пристально и с интересом.
Неисповедимы пути твои, Господи!
Глава 3
Чтобы осесть в Казань-граде под видом коммерсанта, нужно было получить разрешение бандита по кличке Скотч. Я понимал, что обойти мне его не удастся, и на честный поединок тоже надеяться не стоит. Как ни мерзко, а придётся мне с ним подружиться. В голове витала услышанная когда-то подленькая фраза «Не можешь победить – присоединяйся»! Ну что же, сыграем на слабостях господина Аверина. Что там у нас, русский романс под гитару? Да Вы, батенька, эстет! – мысленно обратился я к Аверину. Ладно, будут Вам «Очи чёрные» с хрипотцой и со слезой в голосе. Стоп! Ошибочка вышла, товарищ разведчик. Романс должен быть русский, и никаких цыганских напевов. Короче: мне нужна исполнительница русских романсов, но не в классической манере, а скорее певичка ресторанного типа, или женщина, которая могла бы сыграть (и спеть) эту роль. Значит, пришла пора культурного отдыха. Придётся навестить театр, а заодно и филармонию.
С этой мыслью я ненадолго покинул Казань-град, Для задуманной мной постановки требовалось свежее нездешнее лицо, желательно не старше двадцати пяти, с музыкальным слухом и приятным голосом.
В Волгоградском театре музыкальной драмы и комедии было тихо, безлюдно, и пахло пылью. Старый паркет угрожающе скрипел под ногами, а лица актёров натужно улыбались с пожелтевших афиш. Весь облик театра говорил, что его былая популярность осталась далеко в прошлом.
Я беспрепятственно вошёл в украшенное лепниной здание театра, не встретив на пути ни одного человека. Театр тихо умирал. В бывшем храме Мельпомены царило уныние и запустение. Поплутав по театральным коридорам, я забрёл в зрительный зал, где на откидном кресле, обтянутом красным потёртым бархатом, сидел пожилой человек в не менее потёртом костюме. Мужчина молча глядел на пустую сцену и задумчиво курил.
– А я слышал, что в театре курить строжайше запрещено, – брякнул я первое, что пришло в голову. Мужчина не спеша, поднял на меня печальные глаза и выпустил в мою сторону струю дыма. – Что-то Вы не очень похожи на пожарного инспектора! – с нескрываемым сарказмом произнёс незнакомец. – Вряд ли Вы пришли сюда в поисках лишнего билетика, и на мецената Вы тоже не похожи. Неужели собрат по несчастью?
– Угадали. Я из Мосфильма. Второй помощник режиссёра Северский Илья Григорьевич, – представился я.