Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева
Шрифт:
безумной парочке случалось подряд два раза охать, чмокать и
кусаться.
Ну, а в июле пузырем столичной белой, который Сима
выставил на пластик красный столика кухонного (ах, мама, где
ты, мамочка, метавшая на ту же скользкую поверхность
ежесубботне все без разбора, и бутерброды с черною
зернистой, и пирожочки с печеньем домашние) закончилась у
Димы Швец-Царева и у Малюты Иры жизнь кочевая, началась
оседлая. То есть все настоящее
блевотина, и похмелье, и триппер, Симой привезенный из
Северной Пальмиры, и выкидыш восьминедельный,
подаренный ему Малютой на Новый год.
То есть красиво жили, без оглядки, студент истфака
университета и первокурсница мединститута. На зависть всем
и кутерьме веселой, казалось, вечной, конца не будет никогда,
однако нечто нехорошее, определенно, приключилось зимою
этой.
Иначе говоря, народ глазастый, любознательный,
сметливый, чу, начал замечать — все чаще, регулярней в
одиночку или в компании Валерки хитрой Додд Малюта Ира,
буркала залив, заправив баки, нализавшись, косая
скандалистка, дура, красиво пишет кренделя лихие по этажам,
по лестницам развратной "Льдины", а Сима же предпочитает
свой "Жигуленок" белый парковать под тополями набережной,
с мордатыми дружками новыми ему приятней зубы скалить,
толковать, заплевывать болгарскими бычками высокое
крылечко ресторана "Томь".
Что ж, в самом деле, нам памятная встреча, которая
закончилась бумажкой, разлинованной похмельными
каракулями потерпевшей, была первой приятной
неожиданностью с момента расставанья драматического
мартовского.
Да, господа, девятого числа, еще мимозы не увяли,
"Лаванда горная" не выдохнулась в квартирах рыцарей
гусаров, вообразите, утром, когда еще теплые и духовитые от
брудершафтов множества граждане страны огромной на
кухнях сумрачных глушили чай простой целебный, подонок
Сима лишь чудом подругу зренья не лишил, заехав вместо
глаза падле в ухо, после чего покинул ее гостеприимные
хоромы, тяжелой дверью так пугнув известку на площадке,
что бедная рассыпалась по лестнице, по всей площадке
разметалась смешными звездочками жалкими.
А началось все, Боже мой, в феврале с того, что
Швец-Цареву просто глупой шуткой, причудой идиотки
пьяной показалось. Ну, да, а чем еще прикажете считать
внезапно выраженное Малютой недоделанной желание
пройтись однажды под белою фатой рука об руку с одетым в
тройку черную, неотразимым Симой по солнечной аллее
липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой,
подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик
азербайджанских положить?
— Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух
дней с тобой не проживем.
— Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы
лихо по Весенней на "Чайке" с бубенцами проплывем.
Пинцет, короче, дальше некуда.
И тем не менее, идея не в пример иным прожектам
ума лишенной Ирки на завтра не оставила несчастную. Увы,
уж слишком сильное на слабые коровы чувства впечатление
произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея
Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич,
дочурки главврача больницы областной. По папкиным чинам
и бабкам, решила наша слабоумная, им с Симой уж нечто
просто грандиозное положено.
Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни
говорить, ни думать. И, главное, если бы лишь одного только
Симу испытывала на прочность, так нет же, помелом мела на
всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело стало
представляться многим едва ли не уже решенным.
Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки
тухлые, смешочки Сима, возможно, смог бы пережить, но,
черт возьми, параша гнусная, переходя из уст в уста, волну,
водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская внезапно
вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого
марта мать Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в
одной системе просвещения народного, что и родительница
Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок за розы
поблагодарив, спросила:
— А почему так получается, Димочка, что мы с папой о
чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем
последними и от чужих людей?
М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за
сим последовавшей восьмого, Сима надрался мерзко в
компании чужой, а утром с бодуна великого зашел к под
ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв
синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско
завершив, отменный, но неточный справа.
Ну, все. Расстались навсегда.
Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так
(определенно, нет сомнений) заревновал, заволновался. Почти
киску снял свою с коленей Иванова старшего, стащил
комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных
стал проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом,
звать "мордой" и "говехой", — короче, был готов припасть,