Клубника со сливками
Шрифт:
Потом страсти как-то улеглись, поскольку русский Валерий Петрович с джигитской фамилией себя так и не сумел проявить. Видать, и впрямь высокогорным орлом не был.
Сейчас Игорь посмотрел на эту историю совсем с другой стороны. Во-первых, Полинино авто – мощная темно-синяя «Хонда»! Тогда его почему-то не удивило, что машина дорогая и должна быть не по карману владелице маленького брачного агентства. Во-вторых, если агентство не брачное, то Гали-Ахметову, видимо, подложили свинью, рыло в рыло с Игоревой. Скорее всего, мужик хотел отомстить Полине, но почему-то не смог. Найти бы этого «джигита»! А что? Может быть, и получится? Для русского человека у этого Валерия фамилия очень необычная. Вряд ли много таких Валериев найдется
Игорь выскочил из-под одеяла и в одних плавках уселся за компьютер.
Та-а-ак! Надо войти в питерскую базу данных… Что же известно? Известно, что «джигит» является Гали-Ахметовым Валерием Петровичем… Очень хорошо… Ну-ка покажите нам всех Валериев Петровичей с эдакими фамилиями.
Когда компьютер справился с задачей, Игорь аж подпрыгнул в кресле от радости! Гали-Ахметов Валерий Петрович действительно был в Питере один и проживал на проспекте Ветеранов. На всякий случай старательная машина представила на мониторе еще с десяток Ахметовых, двух Ахметовых-гали и трех Ахметгалиевых, но они Игоря совершенно не интересовали.
Юрий Николаевич Егоров ходил на работу, руководил отделом, потом возвращался в Анечкину квартиру и сразу ложился ничком на диван. Где-то около десяти часов вечера он поднимался, шел на кухню, вяло жевал разваренные до отделения теста от мяса пельмени, раздевался и ложился спать уже до утра. Линия его теперешней жизни напоминала нудно-бесконечную синусоиду. Утром она кое-как шла от нуля вверх; в конце рабочего дня, замедляясь и зависая, с трудом выходила на максимум, а потом безудержно катилась вниз; опять проходила через нуль в универсаме, где Егоров покупал пельмени, чай и хлеб, и неслась себе дальше, в пропасть, как каждый раз ему казалось. Чтобы совсем не провалиться в никуда, Юрий Николаевич вставал с дивана, шел варить склизкие пельмени, ел их и ложился спать. Во время сна синусоида его жизни опять медленно ползла вверх, чтобы к утру снова выйти на нуль. Иногда Егоров отклонялся от своей синусоиды для того, чтобы навестить Евстолию Васильевну или сына, но возвращение к дивану и пельменям после этого было еще более муторным и отвратительным.
Егорову не хотелось, чтобы в холле их «Петроспецмонтажа» вывешивали некролог, а люди судачили бы о причинах его преждевременной кончины, и только потому он ел гадкие пельмени, стирал и гладил попеременно две рубашки, клетчатую и полосатую, и пытался выглядеть по-прежнему работоспособным и сосредоточенным. Он даже не подозревал, что сотрудники обсуждают происшедшие с ним перемены и без всякого некролога, и это, возможно, гораздо хуже, поскольку о покойниках – либо хорошо, либо ничего, а о живом можно все, что только в ум придет.
Мариванне Погорельцевой приходило на ум, что все началось с Риммы Брянцевой. Она говорила молодым сотрудницам, что разбить чужую семью – труд небольшой: стоит только надеть юбчонку покороче, выпендриться с подарком на двадцать третье февраля – и дело в шляпе. Мужики и не вспомнят, что дома ребенку некому задачу по математике решить, когда некоторые несознательные особи женского пола перед носом кандибобером скачут. И начальник их, Егоров, в этом смысле оказался не исключением, а самым что ни на есть правилом, хотя раньше и зарекомендовал себя примерным семьянином. За поругание собственной ячейки он и несет теперь крест одиночества и неухоженности. А что касается Брянцевой, то она наверняка сейчас трясет юбкой в другом месте, потому как, единожды начав, остановиться уже практически невозможно, разве только в каком-нибудь борделе, пойдя по рукам, на что всем им, ее бывшим сотрудникам, конечно же, совершеннейшим образом наплевать. А она, Мариванна, посоветовала бы Егорову посыпать голову пеплом и пойти с покаянием к жене Ларисе, потому что, во-первых, она красавица и не чета худосочной Римке, а во-вторых, на его бедную голову могут найтись и другие брянцевы,
Егоров ничего такого не подозревал ни о себе, ни о секретарше Юлии. К Ларисе он возвращаться не собирался. Он не мог себе простить, что однажды поддался на ее происки и улегся в бывшую супружескую постель. Вид красивого тела Ларисы, конечно, не мог не произвести на него обычного своего действия, как, впрочем, видимо, и на других мужчин. Взять хотя бы того же соседа с верхнего этажа… Последнее время Юрий почему-то стал его оправдывать… А вот женщин оправдать он никак не мог. Ни одну. Особенно Римму. Ему все еще казалось, что подушка пахнет ее волосами, он менял наволочки до тех пор, пока Анечкины запасы чистого белья не кончились, но запах его все равно преследовал. И это его злило. Почему он никак не может забыть эту женщину? Почему у него выпрыгивает сердце, когда он проходит мимо ее бывшего стола, который сразу же заняла Мариванна Погорельцева?
Хорошо, что хоть мать, то есть Евстолия Васильевна, оказалась на высоте. Он чуть с ума не сошел, подозревая ее в связи с Никитой. Неужели этот тип его отец? Он и Анечка… Какой все-таки кошмар! Эти последние известия совершенно выбили почву у него, Юрия, из-под ног. Он очень любит Анечку. Всегда любил, но матерью ее назвать никогда не сможет… Его вырастила Евстолия Васильевна. Вот он говорит себе – Евстолия Васильевна и насилует себя этим. Она его мать, и, пожалуй, стоит все оставить, как есть. После этих событий он гораздо реже стал бывать у нее, старается обращаться к обеим женщинам нейтрально, а они прячут глаза и отворачиваются, тоже не зная, как себя лучше вести. И вообще, в их квартире теперь постоянная предгрозовая напряженность. Все ждут очередного явления Никиты, который непременно разразится громом, молниями и, возможно, каким-нибудь камнепадом. Юрий его тоже постоянно ждет, уткнувшись носом в подушку, непостижимым образом пахнущую Риммой.
– Юра, приезжай немедленно, – продышала в телефонную трубку мать. – Я слышу, как Анечка бранится в коридоре с Никитой… Боюсь…
Егоров позвонил начальнику и отпросился у него по семейным обстоятельствам прямо посреди рабочего дня. Он понимал, что нельзя бросать двух немолодых больных женщин на бесноватого Никиту.
К его удивлению, в комнате, где лежала мать, кроме заплаканной Анечки и Никиты, находилась еще и Лариса. Она прикрывала лицо кружевным платком, будто у нее болел зуб. Евстолия Васильевна не сидела в подушках, как бывало, а лежала ничком, закрыв глаза и задрав кверху острый подбородок, обтянутый жатой серой кожей.
Юрий бросился к ней со словами:
– Мама! Что!!!
Евстолия открыла глаза и растянула бесцветные губы в улыбке.
– Спасибо, что все-таки назвал мамой, – тихо сказала она. – Со мной ничего… то есть все как всегда. Я просто набираюсь сил перед… сражением… Приподними меня…
Егоров легко поднял почти невесомое тело матери, а тут же подскочившая Анечка поставила торчком подушки. Евстолия, тяжело откинувшись на них и оглядев собравшихся вокруг ее постели, обратилась к пасынку:
– Ну! Что скажешь, Никита Николаевич?
– Еще раз предлагаю договориться со мной по-хорошему, – ответил он.
– Не будешь ли ты так любезен напомнить, в чем заключается твое хорошее?
– Буду любезен, Евстолия Васильевна, – ухмыльнулся Никита. – Это мне ровным счетом ничего не стоит. Итак: хорошее заключается в том, чтобы Юрка подарил мне папашину коллекцию и данную квартиру. Время не ждет! А вам, две юные красотули, вполне хватит Анюткиной жилплощади. Там достаточно места. Я проверял. Скажи, Юрок!