Клянусь, что исполню...

Норман Хилари

– Мне показалось, ты говорила, что не ранена. – Он снова встревожился, торопливо развязал шнурок и снял ботинок. – Где болит? – Он осторожно поднял велосипед и отставил в сторону.

Оливия медленно села, согнула, одну за другой, сначала руки, потом ноги, осторожно покрутила головой.

– Кажется, нигде не болит. – Она улыбнулась. – Ну и испуганный у тебя вид.

– Я и впрямь испугался не на шутку. – Он сел возле нее. – У тебя грязь на лице.

– Вытри, пожалуйста, – попросила она.

И опять-таки он не мог понять, как это случилось, точно так же, как перед этим не заметил, как она упала со стены. Он чувствовал

себя непривычно отстраненным, словно все это происходит не с ним. Он склонился над Оливией и вдруг увидел у нее на левой щеке царапину, увидел, что она кровоточит, и где-то глубоко внутри ожило, зашевелилось чувство, о котором он сам не догадывался – искренне верил, что не догадывается. Он не стал вытирать ей щеку, не сказал, что у нее идет кровь, не помог ей подняться на ноги и не повел обратно по тропе. Вместо этого он ее поцеловал. Не в щеку, не в лоб и не в волосы, как тысячи раз целовал прежде. А в губы. Прямо в ее полные, мягкие, удивленно приоткрытые губы.

– Джимми, – проговорила она – и больше ничего не сказала. И поцеловала его в ответ.

Это был необыкновенный поцелуй. До сих пор, когда он с кем-нибудь целовался впервые, все было совсем не так: он либо горячо жаждал поцелуя, либо радостно предвкушал. Но этот поцелуй ворвался в его жизнь, в тело и душу, ворвался так внезапно и абсолютно неизбежно. Его губы неодолимо тянулись к губам Оливии, и никакая сила не могла бы помешать им встретиться, соприкоснуться, впиться друг в друга, слиться в жарком поцелуе. Джиму казалось, что если он отпустит от себя эти такие знакомые, такие любимые, такие родные губы, то дыхание остановится, жизнь покинет его и он просто упадет и умрет на месте. И при этом ему не верилось, что это он, именно он целует Оливию, этого не могло быть, просто не могло быть. И все-таки было – их языки соприкасались, сплетались, нежно лаская друг друга, и Джим словно погружался все глубже, глубже, в волшебную, бездонную, немыслимую бездну, и тут он услышал тихий стон, и не мог понять, кто же это стонет – Оливия или он сам.

И тогда он выпустил ее губы и отстранился.

Оливии казалось, что ее поразил удар молнии. Она долго и пристально вглядывалась в глаза Джимми, ожидая, чтобы он заговорил, но он все молчал и молчал. И тогда она, во внезапно захлестнувшем ее всплеске жгучей радости, поняла, что им не нужно ничего говорить, все ясно без слов, и поняла, что он испытывает те же чувства, что и она.

– Джимми, – произнесла она, и голос ее дрожал гораздо сильнее, чем в первый миг после падения.

– Да?

– Пошли домой.

По дороге к дому они почти не говорили. Сидя в уютной гостиной Ариасов, где на стене висел чудесный, исполненный грешного, поэтического очарования подлинник Гогена, они рассказывали о своих приключениях, самоотверженно выслушивая причитания Луизы. В конце концов они распрощались со всеми, сели в машину Джима и укатили в Бостон – обратно в квартиру на Роуэз-Воф.

И опять они почти не говорили. Оба понимали: то необычайное, что началось между ними, еще не кончено, и не хотели, чтобы это кончалось. Джим полностью положился на волю судьбы, и ему это нравилось, потому что рядом была Оливия, а не Кэри. С Оливией ему было спокойно. Да, верно, она немножко сумасшедшая, а иногда, бывает, и совсем чокнутая, но она за него волнуется, любит его, так же как и он нее, и сейчас, и всегда. Он смотрел на все чуть-чуть отстраненно, был глубоко взволнован, пребывал в легком смятении и готов был сделать все, о чем его попросит Оливия. Обычный парень с нормальным чувством ответственности на время сошел с тормозов.

Оливия прекрасно знала, что делает, – она была бы жалкой лгуньей, если бы попыталась отрицать это, – и все-таки, точно так же, как Джим, чувствовала, что не вполне владеет ситуацией. В мозгу ее, подобно унылой барабанной дроби, ворчал сверчок благоразумия. Джимми, конечно, никогда ее не обидит, и тем не менее если они вовремя не остановятся, то обоим в конце концов будет больно, очень больно. И все-таки она очертя голову плыла по течению. По ее просьбе он открыл бутылку «Крюг», которую она поставила в холодильник три дня назад, – оба всегда любили шампанское, и сейчас пенистый бокал пришелся как нельзя кстати. Потом она прошла прямо в ванную, открыла краны и вылила в воду чуть ли не треть флакона пены для ванн «Герлен». Интересно, мимоходом подумалось ей, откуда у Джимми, любителя быстро принять душ, взялось в ванной такое снадобье – кто его ему подарил, и на миг ее захлестнула идиотская ревность. А когда ванна наполнилась, она закрыла краны и вернулась в комнату за Джимми и шампанским.

Она залпом выпила добрых полбокала, заставила Джима сделать то же самое и вновь наполнила бокалы.

– Пошли, – заявила она.

– Куда? – словно в тумане, спросил он.

– Пошли, и все. – Она понимала, что должна действовать быстро, пока ее храбрость не улетучилась, как пузырьки пены из ванны.

Джим заглянул в ванну, обернулся, и тут его охватило благоговение и неимоверный восторг: он увидел, что Оливия расстегивает шелковую блузку и стягивает джинсы от Келвина Кляйна, которые дала Луиза. Она носила бледно-голубой вышитый бюстгальтер и трусики в тон. Тело ее было стройным, крепким и гладким, а пупок – самым прекрасным, самым изысканным, какой он видел.

– Кто из нас упал со скалы – ты или я? – спросил он, не понимая, отчего вдруг так застучало в висках – то ли от шампанского, то ли от зрелища обнаженного тела Оливии.

– Наверное, оба. – У нее перехватывало дыхание.

– Да, – только и сумел сказать он.

– Пошли, – снова сказала она. – Пока мы не передумали.

– Значит, мы уже решились? – тихо спросил он.

– О да, – с улыбкой ответила Оливия. – Мне нужно принять ванну. Твои родственники так долго убеждали меня в этом, что я наконец решила послушаться. – Она заглянула ему в лицо. – Тебе тоже нужна ванна, – заявила она.

– Определенно, – согласился он и онемевшими пальцами принялся расстегивать ремень.

– Незачем зря тратить воду, – рассудила Оливия, скинула лифчик и трусики и, не бросив на него ни единого взгляда, шагнула в ванну, с наслаждением погрузилась в пенистую воду и с долгим вздохом закрыла глаза.

Его плоть была тверда, как камень.

– Ты не против, если коврик намокнет? – спросила Оливия, не шевелясь, не открывая глаз.

– Нет. – Он внезапно охрип. – Ничуть.

– Отлично.

Ванна была обычного размера. Он попытался усесться лицом к ней, но в спину упирались холодные стальные краны. Она по-прежнему не шевелилась, не сделала попытки подвинуться, освободить для него хоть чуточку места, она лишь открыла глаза и внимательно смотрела на него. Грудь ее была светлее, чем остальное тело, а соски, нежного темно-персикового оттенка, упруго торчали. Джим решил, что его вот-вот хватит сердечный приступ.

– Выпьем шампанского, – объявила Оливия.

– А потом?

– Надо полагать, помоемся.