Клятва Тояна. Книга 1(Царская грамота)
Шрифт:
Содом да и только. Явись по делам кто-нибудь из Казанского приказа, несдобровать Поступинскому: пошто до такого свинства допустил?
Но Бог милостив. По словам дневальщика, никто из кремлевского дьячества со времени прибытия обоза сюда не заглядывал. Стало быть, самому впору построжиться.
Криком казаков не уймешь, это Поступинский по опыту знает; батогами — тоже, под хлысты и палки они без страха ложатся, в земляную тюрьму молча лезут. Зато тихий укор им в новинку. Его и решил испытать обозный голова.
— Чья блудница? — остановился он над присвистывающей
Теперь его услышали все.
— Кабыть, москвянка! — прикинулся простачком один из зернщиков.
— Плохо, — покачал головой Поступинский. — Ой плохо! Я слышал, у вас говорят: наряди свинью в серьги, она снова в навоз ляжет.
— Но, но, — быдливо уставился на него Батошков. — А ежели это моя подбочница? Моя!
Однако Поступинский на него и не взглянул.
— А еще у вас говорят: поросенок токмо на блюде не хрюкает. Так-нет?
— Я — поросенок? — тяжело качнулся к нему Батошков.
— О том не знаю, — Поступинский отстранил его от себя тычковым пальцем. — Спроси лучше у своего десятника. Он скажет.
— У десятника? Ха! — Батошков куражливо оглядел товарищей. — Я сам себе десятник. Во!
— Нет, — усмехнулся Поступинский. — Теперь у тебя десятник Куркин, — он ободряюще глянул на Куземку: — Скажи ему, десятник Куркин, кто есть Гришка Батошков?
— Порося! — без промедления откликнулся тот.
— А ваше слово какое будет? — в уверенности, что и другие казаки от десятника своего легко отступятся, глянул на них Поступинский.
— Как есть порося! — радостно подтвердил Фотьбойка Астраханцев.
Остальные недобро промолчали.
Всяк понимал, что Батошков зарвался, но это у него с превеликого упоя. Вот и взял бы обозный голова ушат ледяной воды да выплеснул Гришке в красноглазую харю. Или на снег продышаться выгнал. Или что иное сотворил. А то на тебе — поставил вдруг на его место сумасброда Куркина, шишголь перекатную. Еще и подбил поросем Батошкова объявить, а вместе с ним всю казацкую братию. Литвин он и есть литвин, хоть и новокрещеный. К Москве пристроился, а в душе при своем литвинстве так и остался. Его народ тоже не без грехов живет, но посмей-ка русиянин хоть на один из них указать, враз все ливонские люди оскорбленными себя примнят. Вот и остерегайся. Особо когда в службе под иноземцем ходишь. Он тебя подденет, а ты не моги. Ты с ним готов сжиться, а он с тобой не желает.
Молчание затянулось.
— Значит, согласны! — заключил Поступинский. — Тогда условимся: я здесь сей час не был, этой скотни не видел, А завтра ждите с утра. Досмотр буду делать строгий, — и пошутил на прощанье: — Хоть тут у вас и Балчуг [117] , а чтоб ни один у меня не зататарился!
— Сам ты свинья! — прорезался наконец занемевший от постыдного разжалования Гриша Батошков. — И ты и твой подзадок Куркин. Татар срамотишь, а сам хуже татарина! — в сердцах он пнул босой ногой лавку и тотчас взвился от боли: — Ох ты, екла-мокла!
117
Местность
— Что? Где? — подхватилась от его вопля растелешенная баба. Свистулька выскочила у нее изо рта, а будто и не выскакивала. Тонкий свист тек из нее, прибулькивая. — Ой мамочки! Это ты, Гришутка?
— Я, я! — подтвердил Батошков. — А этот фирс — наш обозный голова. Вот ему! — он сунул в нос Поступинскому смачно сложенную дулю, потом вышагнул за порог и припер дверь снаружи жердями. — До завтрева придется маленько погодить, вашец. Охолонь!
— Хватай его! — переменился в лице обозный голова. — Живо!
Куркин саданул плечом дверь, но она устояла. Тогда набежал на нее Фотьбойка Астраханцев. И снова без успеха.
— Вместе надо! — подосадовал Поступинский. — А ну ломите!
Куркин и Астраханцев стали рядом, примерялись, но высадить дверь им не дала подхватившаяся с полатей баба. Она подскочила к притвору да и закрыла его своим грузным расквашенным телом:
— Не пущу, соколики! Хоть что делайте, не пущу!.. Прячься, Гришутка!
— Пустишь, корова! — подступил к ней Куземка Куркин. — Лучше добром отойди, не то врежу!
— Нашел с кем воевать, — презрительно бросил кто-то из казаков.
— Не тронь бабу! — с угрозою предупредил другой. — Тебе Батошкова велено ловить, его и лови. А на нее не замахивайся.
— Как же-ть я его поймаю, коли она тут выперлась?
— А это не нашего ума дело. Исхитрись!
— Чай, она не в твоем десятке, — заухмылялись ободренные таким поворотом казаки.
— Ему надо быть Петуховым, а он в Куркиных застрял.
— Куркины тоже десятниками бывают.
— Ха-ха! Бывают!
Это уже выпад в сторону обозного головы.
— Вот пусть Куркин и прибирается к завтрему, — совсем осмелел голубоглазый парень с желтым от конопушек лицом. — А нам велено Батошкова ловить. Авось к утру и словим. Собирайтесь, ребяты!
— Гиль подымаешь? — коршуном обернулся к нему Поступинский. — А ну, назовись!
— Ивашка Захаркин сын Згибнев! — притворно выпучился дерзец. — Конный казак третьего десятка!
— В темную его!
— И меня с ним, — поднялся в другом конце избы казак с куцей бороденкой.
— А ты чей такой смелый?
— Левонтий Кирюшкин сын Толкачев. Кхы-ы, кхы-ы-ы…
— И этого в темную! Кто еще?
— Я — Климушка Костромитин!
— Я — Иевлейка Карбышев!
— Я — Федька Ларионов сын Бардаков…
Поступинский растерялся. Одного-двух бунташников унять можно, а тут всколыбался, почитай, весь батошковский десяток. Ну ладно, с Куркиным обозный голова явно промахнулся. Так ведь с Батошковым еще больше. Где он теперь? Ищи- свищи. Унизил при всех и был таков. Дверь на запоре. В избе дрязг и блудная баба. А ну как пожалуются завтра казаки в Казанский приказ, де бросил их обозный голова без призору, а теперь лютует… Нечай Федоров за такое не пожалует. Вот положение — глупее глупого.