Клятва золотого дракона
Шрифт:
Кьярум неловко развел руками, опустил взгляд и, словно признаваясь в чем-то постыдном, произнес:
– А я… вот… вернулся.
Гилли, не высовываясь из-за спины Пеплоеда, рассматривал Дарзия. Был он, пожалуй, значительно моложе, чем могло показаться с первого взгляда, и чем можно было судить по тому, как он говорил и держался. Еще не тронутые сединой смоляные волосы собраны скорее не в хвост, а в свалявшийся колтун, выбившиеся из него пряди торчат взъерошенными клоками над головой, придавая Дарзию одичалый вид, весьма годящийся для средних подземий и как-то очень хорошо сочетающийся с пылью, въевшейся в его лицо, шею, руки. На висках нет татуировок, что подтверждает мысль Гилли о возрасте этого гнома – раз он ушел в подземья до начала обучения какому-либо мастерству, то был в то время очень молод. Конечно, есть еще другое объяснение: этот гном оказался столь непроходимо туп, что ни одна гильдия не захотела взять его в ученики, но тупому гному едва ли
– Ну что же, – произнес Дарзий за миг до того, как молчание стало бы затянувшимся, – тогда хорошо, что мы встретились, и нам стоит поговорить. С тех пор, как ты ушел, Кьярум Пеплоед, много чего произошло. Много всего мне нужно тебе рассказать. А когда я закончу свой рассказ – ты решишь: идти ли нам вместе в глубину подземий, или ты выберешь остаться здесь.
Совершенно отстраненно, словно услышал эти слова из какого-нибудь пересказа, Гилли отметил, что Дарзий ничего не сказал о нем самом, словно подчеркивая, что не принимает во внимание спутника Кьярума, и что вариантов было предложено всего два, без всяких там «Или вернешься в Гимбл и продолжишь пить пиво в харчевне».
Типло Хрипач был, конечно, очень благодарен дракону за спасение из жуткого поселения с пеплом. У Типло просто ум за разум заехал, когда там начало происходить пропасть знает что, и Хрипач мгновенно уверился, что всё: пришла его смерть и, наверное, Брокк Душеед вместе с нею, поскольку храбрецом-то Типло не был и ничуть на свой счет не заблуждался. Когда Илидор сгреб крылами ближайших гномов и потащил прочь из гибельного городка, Хрипач страшно обрадовался, что именно он, а не кто-то другой оказался рядом с драконом в тот миг. Он шел, от ужаса едва шевеля ногами, влекомый вперед драконьим крылом, таким тёплым и мощным, так надежно укрывающим его от бурлящего вокруг ужаса, и без конца твердил одними губами: «Повезло, повезло, повезло, только не выпусти меня, не выпусти меня…».
Какая счастливая случайность! Страшно подумать, какая участь ожидала Типло, если бы кто-нибудь другой стоял тогда ближе к Илидору! Страшно подумать, от каких случайностей иногда зависит жизнь, такая хрупкая, такая ценная!
Но теперь начали происходить всякие ужасные вещи, некоторые оказалась ничуть не менее ужасными, чем пепельный город, съевший весь их отряд, чем призраки Иган и Йоринга, безмятежно сидящие на скамейке у мёртвого фонтана разрушенного города Дарума. Сначала Илидор страшно собачился с Эблоном и Палбром из-за ходовайки, и Хрипач очень боялся, что дракон их бросит. Вон он какой стал, серьезный и злой, как тогда в Узле Воспоминаний, когда нарычал на всех, и когда от его рычания целый отряд гномов едва не обосрался, а ведь среди них было множество стражей и воинов куда храбрее Типло! Только в тот день Илидор быстро успокоился, а теперь его злость бурлила долго, и глаза его делались всё более хищными, и казалось, будто горсти маленьких монет, из которых они состоят, размягчаются от внутреннего жара, оплывают, превращаются в озёра густого жидкого золота. В их диком, яростном сиянии, таком пугающем, было даже что-то завораживающее, и Хрипач, глядя в эти злые глаза с чуть вытянутым кверху зрачком, вспоминал истории про змей-гипнотизёров – в Приглубном квартале о них рассказывал один торговец, выходивший в надземный мир. Тогда Типло не понимал ощущений, которые описывал торговец, зато теперь припомнил его слова очень ясно: чувство возбуждающей опасности, которая оцепеняет до звонкости в голове, и в которую хочется кинуться, как в пропасть.
Подземья понемногу сходили с ума.
В одном из проходов пол оказался спиной гигантского хробоида, вонявшего гнилым мясом – гномы с руганью отшатнулись, выхватывая оружие… но дракон, с интересом изучив спину, заявил, что это вовсе не спина, и по ней можно пройти. Гномы продолжали вопить, ругаться и махать молотами, Эблон завёл свою песню про свет солнца, который слишком долго не озарял этих подземий, Палбр кричал, что Пылюга – недоумок, а солнце не светило в подземья никогда, ходовайка свернулась в мячик и каталась туда-сюда по «спине хробоида», словно показывая: тут безопасно, а Илидор отчего-то веселился, смеясь едва не до слёз. Как они в конце концов прошли по тому проходу – Типло не знал, поскольку лишился чувств от мысли, что придется ступить ногами на спину хробоида и ощутить под своими башмаками подгнившее мясо. Очнулся он позднее, когда эта часть пути осталась позади, и гномы устраивались на ночлег. И Хрипач, конечно, понимающий, что обморок – позорище, испытал огромное облегчение от того, что всё минуло само собой, и ему даже не нужно знать, каким именно образом, а гнилостная вонь преследовала его целый день.
– Кочергой чесать такое счастье, – тихо стенал Хрипач и тёр нос, пытаясь изгнать из него смрад дохлятины, – почему я не остался в Гимбле?
На следующий день они наткнулись на трещащую пещеру. Там пахло водой и сочными кустами-ползунами, а еще по ней бродили мягкопанцирные жуки в безумном количестве, и как бродили! Взгромоздившись друг на друга по трое-четверо, составляя цепочки и круги с другими компаниями жуков, шурша и перебирая лапками, покачивая туда-сюда серовато-белыми брюшками. Их панцири, обычно тускло-синие, блестели фиолетовым, непонятно от чего отражающимся светом. И всё это мельтешение, круги, цепочки, качающиеся брюшки и отсветы панцирей составляли движущуюся картину, словно ожил диковинный узор на гигантском отрезе ткани. И гномы, сами того не замечая, стояли и пялились на эту пещеру-картину до тех пор, пока не принялись приплясывать в ритме её движения.
Быть может, еще немного – и они тоже бы залезли друг на друга и пустились в пляс, подергивая брюшками, если бы Илидор не принялся окликать их по именам:
– Эблон! Пылюга, твою кочергу! Палбр! Типло! Очнись, или я тебя пну!
В их ушах в это время звучал треск, пронзительный и вкусный, так ловко совпадающий со стуками сердца, и голос дракона омерзительно ломал этот ритм, врывался в него слишком яркими, слишком сияющими звуками, шкрябал мурашками плечи. Гномы долго не хотели отзываться, морщились, мотали головами и совсем не замечали ходовайку, толкавшую их под колени, и дракону пришлось рявкнуть всерьез, по-драконьи, чтобы вымести из их ушей ритмичный жучиный треск, чтобы остановить их ноги, притопывающие в такт танцу. И тут же гномы жутко перепугались, а Илидор, задрав подбородок, с бодрым и звучным напевом пошел вперед, прямо через скопище танцующих жуков, и гномы, не желая оставаться в одиночестве, ринулись за ним. От бодрой песни стало чуть полегче и почти не страшно, только очень противно, потому на жуков старались не наступать. И еще долго после того, как пещера осталась позади, все трое гномов то и дело вздрагивали, вспоминая жучиный танец, стук в ритме собственного сердца и спасительную золотую нить драконьего голоса, которая выдернула их из сна наяву.
Типло тогда впервые с тоской подумал, что ему, быть может, стоило бы остаться в пепельном городе. Тогда бы он умер один раз, а сейчас приходится умирать от страха снова и снова, и это немыслимо выматывает, потому что никакое избавление от страха не получается окончательным.
Почему Илидор не спас из пепельного города кого-нибудь отважного и неустрашимого? Вот как Йоринг, например, Йоринг Упорный, не знавший сомнений и терзаний. Или Эблон, который идёт вперед без страха, напоенный внутренней исступленной решимостью. Или Палбр, который сносит тяготы как неизбежное зло, зная, что там, впереди его должна ожидать награда: удивительная машина, к которой ни один механист не прикасался за многие десятилетия забвения. Или даже Иган…
Особенно Иган! Да, эта неловкая гномка, которая была самой слабой, медленной, нелепой в их отряде и которой теперь так ужасно не хватало! Только сейчас Типло понял, насколько рассчитывали на спокойную рассудительность векописицы все они, даже дракон, а может быть – как раз дракон больше всех: он единственный, кто воспринимал её совершенно серьезно и, как теперь припоминал Хрипач – Илидор постоянно на неё оглядывался, сверяясь с ней, как она сама сверялась со своими картами. И только теперь Хрипач понял, как успокаивало их всех безостановочное шуршание пергамента и попутные пояснения векописицы, её рассказы о всяких вещах, о которых повествовала легендария, о местах, которые должны быть впереди или которые были тут прежде… Благодаря Иган все они, двигаясь по подземьям, ощущали связь с прадедами, когда-то тоже ходившими этими путями, и не чувствовали себя затерянными в недрах Такарона. А теперь, когда Иган умерла, единственной связью с предками стали изредка встречаемые призраки, а чувство потерянности росло с каждым шагом.
Иган могла сделать еще столько важных и добрых дел, но она ничего больше не сделает – просто потому что не она стояла рядом с драконом, когда над безымянным городом загустел серый пепел.
А если дракон тоже погибнет? Или потеряется? Бросит их? Без него они будут бродить по этим лабиринтам, пока не умрут или не сойдут с ума, очарованные танцем жуков… или пока не иссохнут от голода, ведь пищу тоже находил дракон – мало, но всё же им хватало, чтобы двигаться дальше. У Илидора это называлось «обжор местности»: он замирал, прислушивался к чему-то, обращая одно ухо к земле и прикрывая глаза, ноздри его тревожно трепетали, крылья подрагивали, а потом он говорил: «Ага!» и указывал, где можно найти кусты-ползуны, они же – пастбища горбачей, или, на худой конец, особо толстые пристенные грибы, какими питались мягкопанцирные жуки. От грибов в первые дни у Типло болел живот, но это было лучше, чем умирать от голода. С водой и вовсе не было проблем, воду Илидор чуял безо всяких усилий, безошибочно, издалека.