Ключ от миража
Шрифт:
А Сажин сидел, смотрел на них и не мог двинуться с места. Его снова точно парализовало. Как тогда…
Все, все, все на свете можно забыть. Если не вспоминать. Он твердил сам себе это тысячи раз — все забывается, если не вспоминать. А если увидеть все это вновь?
Он поднял руку — она была не его, чужая: судорожно скрюченные пальцы. Они были снова бессильны что-либо сделать, прекратить это, помочь, спасти…
Преодолевая себя, он смог только включить фары «Фольксвагена». Вспыхнул свет. Тени отпрянули во тьму. Наваждение сгинуло, но…
Потом он увидел этого типа. Он стоял и курил у подъезда как ни в чем не бывало. Он
Просто Сажин пошел следом за ним по темному пустому двору. Они были одни. Что было дальше, он помнил смутно — темнота, хруст снега, бросок и…
Странное было ощущение, когда лезвие топорика, преодолевая сопротивление плоти, врезалось в кость. Удар пришелся не в спину между лопаток, а в голову. Но ощущение все равно было странное. От него стало как-то горячо и одновременно холодно в груди.
Адвокат же сказал, что по первому эпизоду с Багдасаровым обвинение вообще ничего не сможет доказать, потому что прямых свидетелей нет.
Сажин не знал ни имени, ни фамилии того типа — услышал их только на допросе у следователя. У них вообще не могло быть имен, потому что это были не люди, не живые существа из плоти и крови, а просто тени — смутные образы прошлого. И голоса.
Как и тот голос за стеной — детский пронзительный, захлебывающийся отчаянием и страхом плач и глухие крики: «Оставь, пусти, не надо, ну пусти же меня…» За стеной у соседей что-то происходило. И повторялось из вечера в вечер, из ночи в ночь.
Сажин знал: за стеной живет соседка Света с шестилетним мальчуганом. Иногда к ней заглядывает ее хахаль. И остается ночевать. Когда соседка была дома — все было тихо, ребенок молчал. Когда она отсутствовала — а она работала сменами в ночь, — ребенок, бывало, заходился плачем и все просил кого-то «не надо, не трогай, пусти».
Особенно отчетливо крики были слышны в ванной. И это было совершенно реально, наяву.
Сначала он дал себе слово: НИЧЕГО НЕ БУДЕТ. То, что произошло во дворе накануне Нового года, никогда более не повторится. Но дом, в который он вернулся после стольких лет, не хотел, не слушал клятв. Прошлое было рядом, за стеной. И ребенок все так же кричал, звал на помощь…
И та самая квартира под номером шестнадцать тоже никуда не исчезла. Адвокат, кстати, недовольно упрекал Сажина за то, что он так необдуманно и сразу признался в том, что сделал слепки с ключей от этой квартиры и изготовил дубликат. Адвокат сетовал на это скоропалительное и такое лишнее признание своего подзащитного и рекомендовал детально обсудить, как выстроить линию защиты по этому эпизоду.
А все ведь было предельно просто.
В тот вечер — была пятница — ребенок снова кричал и плакал. Матери его снова не было дома. А вот хахаль ее был. В тот вечер он снова приехал. Его «Волга» стояла во дворе на месте сажинского «Фольксвагена». Было уже очень поздно, а ребенок не умолкал. И Сажин снова ничего не мог видеть, как и тогда, много лет назад, а только слышал через стену эти отчаянные крики, эти мольбы маленького существа о помощи. Он мог лишь догадываться, что происходило там, за стеной — в коридоре, в комнате, в ванной. И от этих догадок, от этих криков, от воспоминаний он… Он даже не помнил, что делал, как прошла эта ночь. Он перестал себя узнавать.
В пять утра он позвонил в ту квартиру. Долго
У этого Бортникова было точно такое же лицо. Сажин его сразу узнал. «Это ваша „Волга“ во дворе стоит? — спросил он его. — Кажется, у вас бензин сливают. Я проснулся, в окно выглянул, увидел». Бортников выругался сквозь зубы, заметался в прихожей, судорожно одеваясь. Он был чем-то сильно взволнован. Сажин предложил ему помощь — спустимся вместе, одному ходить не надо, темно все-таки, и потом, это пацанье, сами знаете, какие они, с ножами…
Он поднялся на пролет выше, на площадку к мусоропроводу. Бортников, накинув дубленку, кинулся было к лифту… «Гляньте, — тихо окликнул Сажин, — там, кажется, во двор милиция въехала, сейчас их накроют…»
Расчет был точен, Бортников кинулся к окну посмотреть и…
Удар топориком снова пришелся в голову. Все дело было в его, Сажина, высоком росте. Лезвие врубилось в череп. Ощущение снова было какое-то странное. Его хотелось испытывать вновь и вновь. Крови только вот было чересчур много. И на площадке у мусоропровода, и в той квартире на пятом, дверь которой уже была заложена, превратившись в стену.
Кровь была и на Сажине. Он как раз смывал ее в ванной, когда в его квартире заполошно затрезвонил звонок — соседка Надежда Иосифовна, напуганная до полусмерти, призывала Сажина на помощь.
Этого он и добивался — прийти на помощь. Спасти. Дом был этому свидетель. Только дом, эти старые стены могли подтвердить, что матери, будь она жива, не в чем было бы теперь упрекнуть своего старшего, единственного оставшегося в живых сына. Кроме…
Следователь спросил его: признает ли он себя виновным в убийстве гражданки Зотовой Клавдии Захаровны? Сажин ответил: нет. Так настаивал адвокат, убеждая, что и по третьему эпизоду у них против него вообще ничего нет, кроме каких-то виртуальных домыслов. Но… У тех двоих не было собственных лиц и имен. А у этой старухи-соседки…
Там, в ЖЭКе, все тоже произошло случайно. Он услышал, как Зотова сказала, что ЗНАЛА ЕГО МАТЬ. Сажина как громом ударило. Ему и в голову не приходило, что обо всем, что произошло с его семьей, может помнить и знать кто-то еще. Это было так давно… Никого из прежних соседей после ремонта в доме не осталось, не должно было остаться, ведь прошло столько лет…
И вот оказалось, что Зотова помнила — эта бедная, болтливая, суетливая старуха…
Сажин не забыл тот вечер, когда к нему приходил майор из розыска и спрашивал, спрашивал… Сажин не испугался его вопросов, нет. Просто ему вдруг стало ясно и понятно: конец всему этому, жизни в доме его детства может наступить очень быстро…