Ключ. Последняя Москва
Шрифт:
Николай Стефанович вернулся из эвакуации; с Даниилом Андреевым они были знакомы с мая 1941 года, и теперь, уже после войны, он снова стал приходить к нему в Добровский дом. Эти два человека были странным образом похожи: оба учились на Литературных курсах, оба своими корнями, сокровенно и творчески происходили из Серебряного века.
Когда Алла Андреева спустя годы писала об аресте, она уже знала наверняка, чьи показания легли в основу их дела: «…был так дорог Даниилу каким-то своим духовным родством, как ни странно это звучит… Я могла только любоваться и радоваться, как они с полуслова понимали друг друга, как читали друг другу, как говорили, как совершенно, что называется, „нашли друг друга“, словно два наконец встретившихся, очень близких человека. Я не знаю, работал ли этот человек в ГБ или его просто вызвали, но он нас „сдал“».
Казалось, что это две стороны одного и того же человека. Свет и тень.
Но загадочнее всего то, что в романе «Странники ночи» Даниила Андреева возникал герой, походивший на Николая Стефановича.
Это был психически неуравновешенный Венечка Лестовский, двоюродный брат главных героев – братьев Горбовых.
«Как ни странно, – писала Алла Андреева, – именно ему, персонажу отчасти отрицательному, – совсем отрицательных героев в романе нет – автор дал свою внешность, да еще шаржированную… Я не помню, где он работал на скучнейшей работе с ничтожной зарплатой; к этому моменту с работы он уволился, чтобы полностью предаться странному и преступному замыслу. Жил в маленькой голой комнатенке в коммунальной квартире».
Этот герой страстно влюблен в главную героиню романа Ирину Глинскую. Он неотступно следит за ней и наконец устанавливает, что в их с братом общую квартиру приходят люди, мечтающие изменить строй в Советском Союзе. И тогда его безумный мозг рождает следующий замысел. Он выдвигает Ирине ультиматум: или одна ночь с ним, или он идет и сообщает на Лубянку об их антисоветской группе. Ирина с презрением слушает перечень имен людей, которые он хочет выдать, и, стараясь подавить в себе отвращение, просит у него отсрочки. В романе линия Вени Лестовского, потерявшего надежду, заканчивается тем, что он с помраченным рассудком мечется по темной, ночной Москве.
Как известно из рассказов близких, роман в целом был завершен еще до войны, а потом Даниил его только дорабатывал. Тем удивительнее, что история Венечки Лестовского полностью совпадала с историей, случившейся с Николаем Стефановичем накануне войны. Она вряд ли могла бы стать известна Даниилу Андрееву – слишком уж была саморазоблачительна. Но факт остается фактом.
О странном и таинственном поэте Николае Стефановиче долгое время было почти ничего не известно, но спустя годы вокруг его личности туман все-таки стал рассеиваться.
На сайте Сахаровского центра были опубликованы мемуары отсидевшего десять лет инженера-конструктора Александра Борина, который накануне войны ходил на собрания поэтического кружка, где часто появлялся Николай Стефанович.
Незадолго до того часа, когда бомба разрушит Вахтанговский театр и превратит дежурящего в нем странного поэта в калеку, в летние дни 1941 года в Москве произошли многочисленные аресты участников поэтического кружка, собиравшихся на квартире в Ветошном переулке, около улицы 25 Октября (ныне Никольская). Последним из этой группы, уже в начале войны, 1 августа 1941 года и был арестован инженер-конструктор Александр Борин, который в это время работал в Саратове в конструкторском бюро Антонова. Его воспоминания о тех событиях, хотя и были написаны несколько сумбурно, многое разъясняли в той незаметной, как и многие другие, человеческой трагедии.
Александр Борин, еще будучи на свободе, общаясь с родственниками арестованных товарищей, уже слышал предположение, что в их арестах мог быть повинен Николай Стефанович. Он категорически не согласился. Все они считали Николая ярким поэтом. И это будто бы освобождало его от всяких подозрений.
Потом, когда следователь выложил перед ним отпечатанные на машинке показания одного из посетителей их кружка, Борин определенно узнал в них стиль и слог Николая Стефановича. «Не только разговоры, происходившие именно в его присутствии, поданные как некая квинтэссенция антисоветского злобствования, но главное – его рука, его летящий, стремительный голос, который не спутать с чьим-либо другим, не подделать».
Но было еще одно, важнейшее доказательство – из всей группы он единственный не был арестован.
Уже в камере Александр Борин шаг за шагом стал вспоминать, как Стефанович появился в их кругу. Никто до определенного времени его не знал, он возник среди них абсолютно случайно.
Однажды Александр Борин, один из друзей, ехал в переполненном трамвае, и ему на ногу случайно наступил какой-то человек, ставший вдруг витиевато и старомодно извиняться, чем сразу же его подкупил. К груди незнакомец прижимал «Огненный столп» Николая Гумилева, это определило начало взаимной симпатии. Возник живой и очень заинтересованный разговор, молодые люди вышли на улицу и еще некоторое время шли вместе. Некоторые из друзей, услышав эту историю, сразу же заметили, что такие знакомства на улице крайне подозрительны. Шел конец тридцатых годов, и все были очень осторожны. Но Борин горячо утверждал, что они не смогут устоять перед новым знакомым и все их сомнения отпадут сами собой.
«Николай действительно вскоре появился в нашей компании и очаровал всех, мужчин и женщин, простотой обращения, подлинной интеллигентностью, великолепным чтением стихов и, превыше всего, поэтическим талантом. Глубокая внутренняя напряженность в его стихах сочеталась со свободным дыханием, по которому угадывается истинный поэт. Первое же прочитанное им стихотворение поразило меня настолько, что я сразу запомнил его наизусть», – вспоминал Борин.
Стихи покорили всех. Они не смогли услышать будущую угрозу в строках «От Бога прячась за углы…» или «Теряя форму человечью…». Ведь это были необычные, ни на что не похожие строки.
«Читая стихи, Николай преображался. Его серьезное неброское лицо становилось необычайно – но без подчеркнутости – значительным, глубоко запавшие карие глаза светились странным фосфорическим блеском, – мне он даже казался иногда неестественным, но не отталкивал, скорее, наоборот, привлекал. Вообще, как и другие, я испытывал большое влечение к нему, с ним было не только интересно, но и приятно разговаривать… мысли его были точны и часто оригинальны, к любому собеседнику он проявлял дружеское внимание и даже некую, я бы сказал, странную любезность… Он откликался с очаровательной готовностью, за исключением тех случаев, когда вечер был занят постановкой или репетицией: он был маленьким актером театра Вахтангова на третьих ролях.
– Лицедействуете, Николай? – говорил я.
– Лицедействую, – отвечал он с непритворным сожалением».Могло ли предположение Борина о роли Стефановича в деле ареста поэтического кружка быть ошибкой или совпадением?
Но тогда же в камере Александр Борин вспомнил историю о том, как после Нового года их компания возвращалась с праздника, и с ним заговорила невеста его товарища, Тамара. Она спросила, не кажется ли ему Николай Стефанович странным? Борин ответил, что не понимает, почему она спрашивает об этом. И она тут же рассказала, что Стефанович везде преследует ее, ходит по пятам, требует, чтобы она ответила на его чувства. Когда же она ему отказала, то он вдруг зло бросил ей: «Вы все об этом пожалеете».
Борин на это ответил Тамаре, что, мол, не следует относиться к его угрозам слишком серьезно. Потом ему стало казаться, что их арест был местью Стефановича всей группе друзей за отказ девушки. Но чем больше Борин погружался в воспоминаниях в истории других сидельцев, тем сильнее склонялся к тому, что это вряд ли могло быть мотивом для их ареста – скорее поэта «подсадили» к ним, и он нашел повод, чтобы как-то оправдаться перед собой.
Итак, девять человек из поэтического кружка обвинили в 1942 году, когда вовсю шла война, в том, что они пять лет собирались в контрреволюционной террористической группе недалеко от Кремля. Основанием были разговоры, в том числе те, что досочинил Николай Стефанович. То, что доносы стилистически походили на его язык, считал не только Борин, но и другие члены кружка, которые накануне закрытого суда смогли обменяться своими предположениями.Приговор был чудовищным: четверым присудили расстрел, остальные попали в лагерь на большие сроки.
Если история, попавшая в роман с Венечкой Лестовским, шантажирующим главную героиню Ирину Глинскую, прямо отсылающая к рассказу девушки из поэтического кружка Тамары, – совпадение, то это явно какое-то мистическое проникновение Даниила Андреева в сюжеты, разворачивающиеся вокруг него.
Дом Добровых: арест Даниила Андреева
Арест Даниила Андреева произошел очень странно. Это было в 1947 году. Даниила будто бы вызвали читать лекцию в Харьков, а на самом деле за ним приехала машина, которая повезла его на Лубянку. Буквально накануне этого дня Николай Стефанович взял у Даниила Андреева переплетенный текст романа «Странники ночи». И вдруг неожиданно прибежал его возвращать.
Алла Андреева писала:
«Он позвонил очень взволнованный:
– Как Даниил Леонидович?
Я отвечаю:
– Да всё в порядке. Телеграмма из Харькова пришла.
Он очень обрадовался, может, в ту минуту подумал, что всё не так страшно. Он сказал, что хочет принести роман. Я возразила:
– Да не спешите. Даниил вернется через два дня, тогда принесете.
– Нет, нет, я принесу.
Он принес книгу, не вошел даже, а просто с порога отдал ее мне в руки. Книга была переплетена Даниилом».
Стефановича никто не вызывал, не допрашивал, не арестовывал. То, что по этому делу никого не расстреляли, – настоящее чудо. Это был единственный год, когда смертная казнь неожиданно была заменена двадцатью пятью годами лагерей. На следующий год после вынесения приговора группе по «Андреевскому делу» расстрелы возобновились.
«Забуду ль про вечер нежнейший, / Про чей-то запутанный адрес, / Про то, что рукою моей же / Вся жизнь перечеркнута накрест», – эти строки Стефанович написал в 1948 году через некоторое время после ареста Андреева.
Но все-таки остается вопрос, как со всем этим грузом, с убитой душой, с плачем Иуды он продолжал жить? Хотя знал, что – труп.
Мне кажется, объяснение было в том, что он видел в себе существо особого, высшего порядка. Везде и всегда – он в центре мира. И при том, что называл себя трупом, в нем был почти животный страх смерти.
«Какой-нибудь мерзкий микроб / Лизнешь на почтовом конверте – / И сразу мокрота, озноб / И давка подушек и смерти…»
Идея творца, художника как сверхчеловека вырастала из культурной традиции Серебряного века. Советская эпоха, современная Стефановичу, была миром, в котором «Бог умер», оставив мир без своего попечения.
«Мрачная эпоха, / Произвол планет, / Хорошо, что плохо, / Если Бога нет».
Он не сопротивлялся темным временам, он делал всё, что от него требовала эта темная эпоха.
И хотя жизнь его и была перечеркнута, он продолжал писать стихи и, отослав их в начале пятидесятых годов любимому поэту Борису Пастернаку, получил восторженный отзыв.Те, кому удалось выжить, не искали с ним встреч, а Даниил Андреев в письмах к Алле Андреевой из Владимирской тюрьмы написал, что прощает его. И только Александр Борин как-то попытался прийти к нему домой, чтобы посмотреть ему в глаза, но преданная сестра Стефановича, которая всю жизнь провела рядом с ним, сказала, что ее брат тяжело болен, и не пустила Бориса на порог.
Николай Стефанович умер в 1979 году.
Давид Самойлов, как и многие другие поэты, чрезвычайно взволнованные талантливыми, но никому не известными стихами Стефановича, решил посвятить ему вечер. В «Поденных записях» Самойлов описал скандал, который тогда случился: «За пять минут до начала вечера памяти Стефановича, где я был председателем, незнакомая девушка, похожая на Горбаневскую, вручила мне письмо некоего Александра Аркадьевича Борина. В письме сообщалось, что Стефанович до войны посадил девять человек, из которых уцелел один Борин. Просьба огласить письмо.
Письмо – это, конечно, не доказательство, но я открыл вечер в растерянности и не мог сказать всех слов, которые приготовил…
На другой день я позвонил Борину. Он настаивает на том, что в письме правда. Из-за его состояния (шесть инфарктов) мы не могли встретиться…
В результате моего „расследования“ о Стефановиче обе стороны на меня в обиде: каждая не нуждается в доказательствах».
Потом Борин, рассказывая свою историю одному молодому человеку, будущему поэту, сделает предположение, что в день, когда Николай Стефанович отнес свой донос на Лубянку, он читал им стихотворение «Иуда»:
«…И тихо качался апостол, / И вздернулась вниз борода… / Ведь это не трудно и просто, / Ведь это не страшно, да?»
Поезд Москва – Киев
Летом, когда уже шла подготовка к изданию книги дневников Ольги Бессарабовой, Москва была полна сизым дымом от горевших вокруг лесов. Я выверяла именной указатель. Мочила простыни в ванне и занавешивала ими окна. Через час простыни становились сухими и желтыми. Цифры и буквы плыли в глазах. Москва была похожа на военный полигон. На улицах почти не было людей, иногда они выплывали, словно из пара. В метро стоял такой же дым, как и на улицах.
Я стала часто ездить в Киев. Там недавно поселился мой сын.
Я знала, что Киев – город Варвары Григорьевны Малахиевой-Мирович. В Киеве находились мощи святой Варвары, в честь которой были названы она и ее мать. Каждый раз, когда я переезжала на поезде мост через Днепр и передо мной возникали купола Лавры, я просила Варвару, чтобы она помогла мне получить от Дмитрия Михайловича дневники. Я говорила ей, что ведь она тоже хотела, чтобы хоть какие-то страницы ее стихов, а может быть, и записей увидели свет. Пусть она тоже постарается.
В поезде, куда я впрыгнула, лишь спустя три часа отъезда от Москвы едкий дым перестал наконец есть глаза. Я почувствовала, как стала приходить в себя. Тут я разглядела миловидную женщину, которая сидела передо мной. Мы разговорились.
Когда я сказала ей, что работаю в музее, она почему-то обрадовалась и стала объяснять, что ей надо найти в архивах историю своих предков. А потом стала рассказывать, что ее прадед был священником, сосланным куда-то за Урал, там он жил вместе с семьей. Однажды ее бабушку изнасиловал энкавэдэшник и предложил ей выйти за него замуж. Бабушка забеременела и была вынуждена согласиться. Прадед этот брак не благословил.
Я спросила, а откуда она узнала, что бабушка была изнасилована.
– А она никогда этого не скрывала. Просто деду-энкавэдэшнику «повезло», он погиб на войне. Мой отец, который родился от этого насилия, ужасно им гордился, а бабушку не мог простить за то, что она его ненавидела.
Я слушала этот рассказ с содроганием. Смущала простота, с которой эта женщина рассказывала свою историю. Так же можно было говорить о дачном участке, засолке огурцов. История звучала обыденно.
Я отвлеклась на чтение. Но женщина продолжала говорить, из ее интонации уходило ощущение будничности, речь зашла о том, что было с ней теперь. Голос прерывался, она почти плакала. Ее зять в тюрьме, а дочь после свидания с ним на зоне забеременела, теперь у нее маленький сын, она любит мужа и будет ждать. Но зять совершил что-то дурное. Что именно, она не хотела бы говорить, но дочь хочет жить только с ним.
Я слушала ее и могла только ответить:
– Вы же сами понимаете, что история рождения вашего отца связана с нынешней.
– Понимаю, – откликнулась она, – только что со всем этим делать?
Старосадский переулок: пожар в Историчке
В юности, когда я работала в Исторической библиотеке, находившейся за Солянкой на Ивановской горке, однажды пришли к нам на реставрацию тома журналов «Библиотека для чтения», между страниц – несколько тонких листов фотографий.
Где-то в поле среди цветов сидела семья: мальчик, девочка, дама в белом платье под зонтиком, усатый мужчина. Потом они все вместе шли по дорожке. Потом дети позировали на скамейке. Фотографии были дореволюционные. Там же лежала смешная записка к учителю – милостивому государю – от родителя и покорного слуги с просьбой освободить сына от занятий «по случаю болезни, приключившейся от укушения собакой левой его руки».
Я смеялась, разглядывала на фотографии отца, потом сына, всё повторяла и повторяла эту смешную формулу про укушение собакой левой его руки, а потом мне стало вдруг нестерпимо грустно. Я подумала о том, как эти переплетенные в пестрый дерматин журналы, которые были так уютны и теплы и даже пахли особым книжным запахом, очутились в государственной библиотеке. Как, перелистывая страницы какого-то романа, положили сюда чьи-то женские руки фотографии, как попала сюда эта записка, которую почему-то не передали учителю. Как журналы связали бечевкой, чтобы после заброшенными они лежали где-то в углу в разоренном доме, а потом их погрузили на машины и скинули во двор библиотеки… А что стало с теми людьми на фотографии – об этом не хотелось и думать.
Я была девочкой, воспитанной в советских традициях. Всё, что окружало меня: заводы, фабрики, дома, театры, – как-то автоматически заносилось мною в сознании в пользу советской власти. Мне всерьез казалось, что история, подобно началу летоисчисления в Ветхом Завете, началась от 1917 года.
Только спустя годы я поняла, что знаменитые Завод им. Сталина, фабрика «Красный Октябрь» и ЦУМ просто укрыли под своими названиями существовавшие задолго до этого «Гужон», «Эйнем», «Мюр и Мерилиз». Что вокруг стоял чужой мир, который большевики, взяв напрокат, выдали за свой. Это абсолютно опрокидывало что-то давно устоявшееся в моей голове.
Но книги были – иное. В них всегда была непрерывность времени. Они не имели никакого отношения к советской власти, если, конечно, не были о советском времени. Может быть, поэтому именно с них и началось сокрушение во мне всякой связи с советской жизнью. Произошло это во время пожара в Исторической библиотеке.
Белая церковь Владимира в Старых садах, которая стоит на холме напротив Ивановского монастыря, в дни, когда я работала в Исторической библиотеке, имела лишь остаток колокольни да остов, превращенный в книжный склад. Рядом во время войны было устроено бомбоубежище. В самом Ивановском монастыре находилась в тридцатые годы тюрьма НКВД, а затем – милиция. Такое вывернутое содержание идейного замысла – отдавать церковь, если ее не уничтожали, под склад или отделение НКВД – советская власть заложила с самого начала.
Итак, что хранилось на этом складе, было известно только начальству.
Однажды, поднимаясь к Старосадскому переулку к себе на работу, я увидела дым и плывущую мимо пешеходов противопожарную пену, которая пузырями спускалась к Старой площади, где находилось здание ЦК КПСС. Видимо, именно это соседство вызывало особую нервозность библиотечного начальства, которое, несмотря на то что мы цепочкой несколько дней передавали друг другу полусгоревшие книги, говорило нам, чтобы мы запомнили раз и навсегда, что никакого пожара не было, а просто сгорела макулатура.
Так получилось, что потом в бомбоубежище возле библиотеки, которое осталось с войны, мы вместе с моей коллегой разбирали всю эту «макулатуру». Это были остатки Щукинской коллекции и, что меня особенно потрясло, остатки библиотеки Третьего Рейха. Опознать всё было очень легко – на книгах были экслибрисы и печати. Сначала шла речь о спасении хотя бы того, что уцелело, но потом… я поняла, что концы спрятали в воду. Всё, что спасли после пожара, было вывезено за город и уничтожено.
Количество лжи, которое плелось вокруг той сгоревшей «макулатуры», дало мне сильнейшую прививку от всякого обольщения по поводу природы советской власти. Я понимала, что если мы что-то еще могли видеть и осязать из прошлого, то происходило это скорее по случайности или благодаря личному подвигу отдельных людей.
Метафизический чертеж: две цивилизации
Чтобы увидеть, нужно всем существом своим захотеть посмотреть.
Сохранение бумаг, дневников, документов из недавнего прошлого было поступком высокой пробы. Но когда я сталкивалась с очередным хранителем, важно было убедить его в том, что архив должен жить, открыться, как долго скрываемый от чужих взглядов ящик шкатулки, и прийти ко всем, кто хочет услышать голоса, обращенные к ним из минувшего. Иногда я почти телесно ощущала себя проводником того или иного человека, иногда понимала, что эта история не имеет ко мне никакого отношения. Конечно, с точки зрения высокой науки это было чистым волюнтаризмом, но я-то постоянно попадала в пространство, где не было ни толпы исследователей, ни особого научного интереса, а если и был, то сугубо частный.
Наконец уже в ноябре я получила приглашение в знакомый красный дом на Новогиреевской улице. Рано темнело. Когда я пришла, за круглым старым столом уже сидели Дмитрий Михайлович Шаховской и его сестры. Я была приглашена на более позднее время, и мне должны были сказать о своем окончательном решении. Я вошла и села на приготовленный для меня стул.
Я видела, что Дмитрий Михайлович был печален, но в нем появилась легкость решившегося на что-то человека. И вдруг он сказал мне:
– А вы знаете, мы жили в мире, параллельном советскому. Вера давала нам чувство настоящей семьи, связанности со всеми, кто из этого же мира.
Рассказал, как в семидесятые годы разыскивал в Боровске Марию Федоровну Мансурову, чтобы найти у нее письма своего отца Михаила Шика к ее погибшему еще в двадцатые годы мужу.
Он просто приехал и пошел к заколоченному монастырю, неподалеку стояли женщины в черном, но при этом в белых платочках. Спросил у них, не знают ли они, где живет такая-то. Они замахали на него руками: давно уехала, нет такой. И строго спросили, зачем она ему. Он стал рассказывать про отца и мать, и тут же лица их стали мягкими и добрыми, и они стали говорить ему: «Так вы Дима, Дима». И повели сначала в какой-то деревянный дом, там была крохотная комнатка, из которой вышла Мария Федоровна Мансурова. Он сказал мне, что через эти нити всегда можно было найти любого человека, потому что это и есть соборность, понимаемая как большая семья.
Я слушала его и видела огромную стеклянную стену между нами. В детстве в одном и том же возрасте мы получаем от родителей разные уроки.Когда мне было пять лет, летом в детском саду на даче, находящейся под Москвой в Петрищеве, воспитательницы несколько раз водили нас к памятнику Зое Космодемьянской. Нам рассказывали, как и почему ее повесили и что нам обязательно надо быть похожими на нее. Я искренне старалась.
Я видела себя шестилетней девочкой, перед которой отец весело и интересно разворачивал картину мира с динозаврами, первыми людьми и рабовладением.
Я родилась, когда моему отцу было чуть больше двадцати лет. Он, образованный, талантливый мальчик, с золотой медалью пошел в военное училище. Вся энергия, жажда передать свои знания излились на меня. Я была своеобразным полигоном, на котором он отрабатывал свои взгляды на мир, рассказывая мне прочитанные только что книги. Я была его главным и единственным слушателем, хотя он и не догадывался об этом: он был окружен друзьями, которые текли сквозь его жизнь как вода. Я не только исповедовала его взгляды, но и всячески старалась использовать их в жизни. В девять лет я пришла к нему с каким-то религиозным вопросом; он писал диссертацию по военно-инженерному вопросу, но религия почему-то всегда занимала его, тем более что в комнате рядом жила семья каких-то сектантов. Отец объяснил мне, как эволюционно из материи образовался мир, что люди придумали Бога от страха перед явлениями природы и жизни, а более всего от страха смерти, какового не должно быть, потому что наша жизнь остается в наших хороших поступках. Он очень доходчиво пересказал мне «Анти-Дюринг» Энгельса, объяснив, что оболванивание людей ведет к дикости, а их непременно надо освобождать от нее. Далее он стал заниматься своими делами, а я пошла во двор и с этого момента начала вести жестокую антирелигиозную пропаганду.
Двор состоял преимущественно из жителей подмосковных деревень, поэтому у каждой девочки или мальчика были крестные: они ходили в церковь, отмечали церковные праздники. Моя самоуверенность действовала на них; я стояла на ящике посреди двора и пламенно разоблачала проделки служителей церкви. Кончилось тем, что две беременные женщины втиснули меня в подъезд и, буквально напирая на меня животами, стали выдавливать из меня отречение от своих взглядов. Но я стояла на своем. Они плюнули и сказали, что сама я могу думать всё что угодно, но их детей должна оставить в покое. На это я, хотя и без энтузиазма, но согласилась.
Через некоторое время со мной стали происходить странные вещи. Днем я была вполне атеисткой и следовала дорогой своего отца, а ночью или же в моменты между сном и явью я стала испытывать странные страхи.
После походов в кремлевские соборы, где со стен с фресок на меня внимательно смотрели святые, которыми сплошь было заполнено пространство храмов, я стала чувствовать на себе множество взглядов, строгих и безрадостных, и потом они долго меня преследовали. Они внушали мне такое чувство страха, что я с ужасом стала относиться к лицам, изображенным на фресках. Иногда ночью ко мне во сне или в состоянии между сном и явью приходили Ангелы или сам Господь Бог. Чем больше я гнала их, тем чаще они меня посещали. Я видела совсем явственно, как они стоят на облаке и укоризненно смотрят на меня. Обычно они ничего не говорили, а только, глядя на меня, печалились. Немое присутствие их в моей жизни создавало какую-то тайну моего бытия, с которой я не понимала, что делать. Я не могла признаться отцу, что ко мне вот так запросто являются те, против кого я так усиленно борюсь, и поэтому бежала к маме и говорила, что я, наверное, схожу с ума…А здесь, в глубине советской жизни, как в скорлупе ореха, продолжала жить иная цивилизация.
Когда-то семья Шаховских жила на Зубовском бульваре в доме пятнадцать, где в 1912 году занимала весь этаж; здесь были не только ванна, но и газовая колонка. Князь Дмитрий Иванович Шаховской был главой кадетской партии, а в 1917 году стал министром Временного правительства. Потом квартиру уплотнили до большой комнаты, перегороженной на небольшие клетушки. Детей Михаила Владимировича Шика и Натальи Дмитриевны Шаховской, старую бабушку Сиротинину и тетю Аню Шаховскую, сестру матери, – весь коммунальный рой друзья называли «Зубовским муравейником».
Историю деда Дмитрия Ивановича Шаховского я слышала еще в середине 1980-х годов от Натана Эйдельмана. Он говорил страстно и с огромной болью, как Дмитрия Ивановича, внука декабриста Шаховского, внучатого племянника Чаадаева, посадили в 1938 году, а затем, несмотря на мольбы, запросы его близкого друга Вернадского, расстреляли.
Потом я прочла поразивший меня сюжет о молодых людях 1880-х, которые создали «Братство», купив поместье Приютино, где собирались. Кроме Шаховского и Вернадского, в нем были И.М. Гревс, С.Ф. Ольденбург, А.А. Корнилов – будущие крупные ученые и академики. Братство в каком-то смысле должно было заменить им христианство, главной стала идея соборного сознания.
Вслед за Толстым они утверждали, что жить так, как они жили прежде, – нельзя. «Работать как можно больше. Потреблять на себя как можно меньше. На чужие нужды смотреть как на свои». Поколение их детей не разделяло идей строительства новой веры отцов, а, напротив, уходило в традиционное православие.После предполагаемой гибели друга в застенках Лубянки Вернадский написал: «Дмитрий Иванович замучен… Но его благородная личность оставила глубокий след, который даст свои плоды. В нашем братстве его роль была исключительна». Именно он уговорил Вернадского вернуться из эмиграции в Россию. Сам Шаховской видел спасение экономики в двадцатые годы в кооперации и даже ходил с лекциями в Госплан, правда, его услуги вскоре там не понадобились. Затем он занялся краеведением, надеясь, что, просвещая народ, можно будет увести его от пропасти. Он оставался романтиком, но ближе к 1938 году его всё чаще охватывала обреченность. Он прятался в свой угол за перегородку, старался не выходить, ни с кем не общался. Его семейная жизнь была трагична: двое из четырех детей покончили с собой; жена, несмотря на общую романтическую юность, полную высоких идеалов, вторую половину жизни была занята самой собой. Но зато обе дочери – Наталья и Анна – оказались в высшей степени самоотверженными и благородными людьми.