Ключ. Последняя Москва

Громова Наталья Александровна

Хотя я стала учиться с ней в одном классе, Аня меня не замечала. У нее были свои подруги из седьмого и десятого подъездов, с которыми она дружила с детского сада.

Я горько страдала, но делать было нечего. Однажды, когда девочки возвращались из школы, а я шла на определенном расстоянии то ли вместе, то ли отдельно от них, Чижикова задумчиво произнесла:

– А вы знаете, что у нас в подъезде живет летчик, который каждое утро из «домика» (так она называла портик с колоннами) вылетает на крохотном самолете?

Девочки посмотрели на Чижикову с любопытством, но недоверчиво.

– Врешь! – сказала одна из них.

Чижикова, посмотрев в мою сторону, вдруг сказала:

– Хочешь проверить? У нас не простой дом. Ты просто еще не знаешь.

Девочки закивали.

– А когда он, то есть летчик, вылетает? – задохнувшись, спросила я, почему-то чувствуя, что сейчас что-то важное решается в моей жизни.

– В шесть утра, – не дрогнув, сказала Чижикова. – Если хочешь, проверь!

Я поняла, что у меня нет выхода, – я должна ближе познакомиться с домом.

Утром, объяснив родителям, что у нас в школе важное дежурство, я пошла в четвертый подъезд и стала подниматься на двенадцатый этаж. Хлопали двери, обитатели подъезда тянулись на работу. Я вышла из лифта. Передо мной было две квартиры, вверх вела маленькая лесенка, я стала неуверенно подниматься по ней.

«А что, если летчику не понравится, что я пришла сюда без спросу? А что, если Чижикова обманула?» Но поверить, что она, такая необычная и прекрасная, могла меня обмануть, было выше моих сил, и я схватилась за небольшую дверь, которой заканчивалась лесенка. На ней висел замок, приблизительно такой же, как на двери холодильника наших соседок. Я дергала дверь, но она не поддавалась. Наверное, я опоздала.

После уроков, когда мы опять так же возвращались из школы и волочили портфели, как бурлаки, почти по земле, я вдруг громко сказала:

– А я была сегодня там, на двенадцатом этаже, возле домика! Но он был закрыт на ключ. Наверное, что-то случилось, и летчик не смог сегодня вылететь.

Все девочки одновременно повернулись ко мне, внезапно их портфели вывалились из рук, и они стали корчиться от смеха.

– Она ходила в шесть часов утра наверх! Ну и умора! Как ты ее разыграла!

Они кружились на месте и хохотали, хохотали так, что не могли остановиться.

Не смеялась только Чижикова. Она страшно серьезно смотрела мне в глаза. А я смотрела на нее.

А между нами кружили хохочущие рты. Мы ничего не сказали друг другу, но с того дня стали подругами.

Вскоре я подружилась с каждой из своих недобрых насмешниц и стала заходить к ним домой. Это так и называлось – «заходить». Я шла в седьмой, девятый или десятый подъезд, доезжала на лифте до двери и нажимала, поднявшись на цыпочки, кнопку звонка. Там обычно было написано: «Таким-то – 2 раза, таким-то – 3 раза» и т. д. Ошибаться было нельзя. Звоночки были короткие и пронзительные. Из-за двери слышалось:

– Скобеевы, к вам пришли.

Или:

– Чеботаревы, открывайте!

В доме было двенадцать подъездов, и в каждом пахло по-особому. Конечно, больше всего я любила запах своего, первого подъезда. И главное, я его не боялась. Других я стала побаиваться после одной неприятной истории. Я пришла в седьмой подъезд к одной девочке, с которой мы гуляли во дворе. Жила она на седьмом этаже. Внизу, ожидая лифт, стоял какой-то мужчина в длинном кожаном пальто с острым узким лицом. Он мне сразу же не понравился. В голове всплыли слова: «Никогда не садись в лифт с незнакомыми мужчинами!» На вопрос «почему?» всегда следовала какая-то странная неопределенность. Именно потому, что ответ был невнятен и размыт, любой мужчина в лифте казался скрытым разбойником.

Я нерешительно постояла рядом с дяденькой и, громко дыша, закованная толстой черной шубой, отправилась пешком на седьмой этаж. Дяденька что-то крикнул мне вслед, но я ничего не поняла. Пока я шла, я слышала, как хлопнула внизу дверца лифта, увидела, как он едет мимо этажей, и вдруг кабина остановилась прямо над этажом, который я проходила по лестнице. Сверху свесилась острая голова, и я услышала вкрадчивый голос, а может, это мне и показалось от страха. Хотя слова были именно такие:

– Девочка, ну иди же, иди сюда.

Что произошло дальше, я помню с трудом. Могу только сказать, что буквально слетела кубарем с лестницы. Выскочив на улицу, я стрелой пронеслась по двору и влетела на свой этаж.

Может быть, этот дядька просто решил подшутить над испуганной девочкой, но, так или иначе, в седьмой подъезд я не заходила почти год.

Подружившись с Чижиковой, я буквально сразу же попала в ее причудливый мир. Главным в нем было жесткое деление людей на детей и взрослых. Взрослые считались существами с другой планеты, абсолютно не способными понять детей и их проблемы. Поэтому самым важным было постоянно обводить взрослых вокруг пальца – чтобы не мешались и вообще знали свое место. В большей степени это почему-то касалось бабушек, а особенно бабушки нашей подруги Иры, которая как раз и жила в злополучном седьмом подъезде. Ирина бабушка в Гражданскую войну была героической медсестрой, о чем говорили дипломы и награды, густо развешанные по стенам. Так получилось, что бабушка растила Иру одна.

Именно перед ней Аня любила разыгрывать свой главный спектакль, суть которого была в том, чтобы показать, что мы девочки-отличницы, любим свою пионерскую организацию и обожаем делать уроки. Чижикова исполняла весь номер на одном дыхании. Мне приходилось ей подыгрывать, но при этом мне было жалко бабушку, восторженно слушающую истории про наши «пионерские подвиги». Наверное, неловкость все-таки отражалась на моем лице, и вскоре Чижикова прекратила свои представления.

Когда наступала теплая весна, я возвращалась на свой балкон. Я качалась под звездами и всё думала про того летчика, который улетает по утрам из маленького домика под портиком с колоннами. Я думала, что он испытывает такое же радостное чувство, как и я. Мы с Чижиковой никогда не говорили о летчике. Я чувствовала, что, если я скажу хоть слово, что-то нарушится между нами и в этом мире.

У нас сложилось такое правило: когда я уходила из дома, я вывешивала на балконе свое ярко-красное пальто. Чижикова из окна кухни видела его. Это был один из тайных знаков, которыми мы обменивались.

Я жила своей жизнью, привыкнув к тому, что надо как можно реже выходить на кухню, что едим с родителями и младшим братом теперь только в комнате, а когда звонит телефон, надо бежать со всех ног в коридор, чтобы успеть первыми взять трубку.

Однажды в воскресное утро, где-то в шесть часов утра, мы всей семьей проснулись от странного звона и грохота; мне показалось, что у нас за дверями индейцы бьют в там-тамы. Я выскочила из постели и кинулась к дверям.

– Не выходи! – закричала мама, словно мы действительно перенеслись в африканские джунгли, и нам грозила страшная опасность. Дело в том, что отец уехал в командировку, и мама всерьез боялась за нас с младшим братом. Мне было интересно, что на этот раз придумала Валентина Ивановна – режиссер нашего домашнего театра. Еще недавно – в мирные времена – было заметно, как она тоскует на пенсии и не всегда знает, чем себя занять. Теперь, когда я сталкивалась с ней у ванны, я видела, как бодро блестят ее глаза, какая радостная улыбка играет на ее лице.

Мама заперла нас в комнате и побежала к какой-то тетеньке из Товарищеского суда. Тетенька пришла через час. Там-тамы к тому времени уже затихли. Тяжело дыша, общественница попросила поставить ей посреди коридора стул и принести стакан воды.

Соседки спрятались и затихли.

– Малышевы, – громко потребовала она, – а ну выходите.

В длинном халате, с бледным, но победоносным лицом из темноты выплыла старшая дочь Людмила.

– Ну что, Малышевы, – обратилась к ней одной общественница, – хулиганите? Сколько же вы соседей извели, я уж и счет потеряла.

– Ложь! – взвизгнула Людмила и исчезла во мраке прихожей.

Дальше уже было неинтересно. Какой-то набор слов: «заявление», «суд», «ничего не даст», «все с ними судились», и вдруг прозвучало «обмен» и сразу же – «уезжайте».

И тут я ясно увидела, что мой Дом улетает от меня. Я еще здесь живу, чувствую его тепло, но скоро ничего этого не будет. И действительно, последующие события покатились с непостижимой быстротой. Родители прикладывали всю энергию, чтобы бежать, бежать, закрыв глаза, куда угодно, лишь бы не видеть больше наших соседок. Мои мольбы и слезы не имели никакого значения. Мне было уже тринадцать лет, и я училась в седьмом классе.

За несколько месяцев до этого в нашей жизни с Чижиковой произошло исключительное происшествие. На конкурсе строя и песни во Дворце пионеров на Ленинских горах, находясь в зрительном зале, Чижикова вдруг увидела новыми глазами нашего одноклассника Сережу, над которым мы часто потешались. Он стоял, как обычно, под красным знаменем. Чижикова вдруг покрылась пятнами, потом схватилась за голову и сообщила, что влюбилась в Сережу. Сначала мне казалось, что это очередной ее спектакль.

Но вот после того, как она не пришла в школу, я решила узнать, что с ней. Открыла мне добрая Анина соседка и мотнула головой в сторону кухни. Там на высокой табуретке, нахохлившись, сидела Чижикова и смотрела в окно. Повернув голову и не изменив положения, она показала мне глазами на веревку с аккуратно развешанными носовыми платками.

– И что? – спросила я, не понимая еще всей трагичности происшедшего.

– Это я их выплакала, – мрачно сказала она.

С тех пор мы стали отмечать ту дату. Через некоторое время Чижикова завела себе скотчтерьера, маленькую квадратную собачку, объяснив, что у пса такие же карие глаза, как и у Сережи. Но мальчик, в которого влюбилась Чижикова, нас откровенно боялся. Правда, это придавало нам силы и фантазии. Каждый день мы подходили со стороны Конюшковского переулка к его дому, и у большого камня Чижикова произносила монолог о своей печальной и безответной любви.

С двенадцати лет я все время думала, что должна написать воспоминания о своем детстве с Чижиковой. А теперь родители увозили меня прочь, отрывали от всего разнообразия и красочности той жизни! Я должна была попрощаться со своим детством – с летчиком, с камнем и с Чижиковой, смотрящей из окна своей кухни на мой балкон.

И мы уехали. Люди, обменявшиеся с нами, были бесконечно счастливы, что из города Бабушкин, который только-только стал Москвой, они переехали на проспект Калинина. А мы отправились в их Бабушкин, в отдельную квартиру, к которой я так и не смогла привыкнуть.

Прошло время, и мама, которая работала недалеко от нашего бывшего дома, вдруг встретила на улице ту самую общественницу, что приходила к нам.

– А у нас товарищеский суд, – хлопотливо заговорила она. – Новые жильцы, которые живут вместо вас, в больницу попали с тяжелым отравлением. Думают на соседок. Но ведь все равно ничего не докажешь, – громко вздохнула она. – Можно сказать, вам повезло.

Сначала прошло не так много времени. Сначала мы с Чижиковой писали друг другу письма, у нас дома первое время не было даже телефона. Потом всё как-то разладилось, мы всё реже виделись и перезванивались. А потом я узнала, что она выходит замуж за Сережу. Она стала совсем другой – домовитой, хозяйственной женщиной с двумя детьми.

И еще прошло время. Шел 1993 год напротив моего бывшего дома разворачивались невероятные события. В Белом доме засели депутаты, не желающие распускаться, шла раздача оружия населению. По людям то здесь, то там стреляли какие-то сошедшие с ума снайперы. Начался штурм Белого дома. Всё это показывали по телевизору. Как и вся страна, я не могла оторваться от экрана. И когда камера вдруг скользнула мимо нашего балкона, на самый верх, я увидела, как на крошечной площадке, прямо в портике «домика» моего летчика, стоят и смотрят за происходящим зеваки, и их так много, что кажется, что они вот-вот посыплются как горошины.

Боль пронзила мне сердце. Я поняла, что летчик улетел навсегда.

2013

Примечания

1

Архив при Всероссийском Земском союзе помощи больным и раненым воинам. Основан в Москве 30 июля 1914 года. Спустя неделю был образован и подобный ему «Союз городов». Вскоре эти союзы слились, объединившись под названием «Земгор».

2

В могиле тёмной и тесной

Я обрел свой покой;

Мёртвым тебе я стал дорог,

В гробу любим тобой. (Перевод с итальянского А. Глобы.)

3

Горе одинокому ( лат .).