Ключи к полуночи
Шрифт:
— Ты опять подключишь англичан к этому делу?
— Нет. По крайней мере, не по международному телефону. Насколько это будет возможно, я бы предпочел иметь дело с людьми из Филдинг Атисон лично.
— Ты хочешь сказать, что поедешь в Лондон?
— Правильно.
— Когда?
— Как можно скорее. Завтра или послезавтра. Поездом я доберусь до Токио и оттуда полечу самолетом.
— Мы полетим самолетом.
Он взглянул на нее и нахмурил брови.
— Мы оба, — настаивала Джоанна.
— Тебе надо побеспокоиться о "Лунном свете".
— Марико может присмотреть.
— Разумеется. Но посетители ждут твоих выступлений.
— У них отличная еда и первосортный оркестр, играющий для них, — сказала
— Я собираюсь исследовать бизнес Филдинг Атисон. Я собираюсь задавать вопросы и совать нос в их дела. Я собираюсь нажимать, нажимать и нажимать, пока они не отреагируют. Это самый верный способ заставить открыть то, что они хотят сохранить в секрете. Если я их достаточно рассержу, они могут даже ошибиться. Но это опасная работа.
— Что я — фарфоровая кукла?
— Вряд ли, — согласился Алекс.
— А здесь, одна, я буду не в меньшей опасности.
— У тебя будет Марико. И я позабочусь о круглосуточной охране на время моего отсутствия.
— Ты — вот единственная охрана, которой я доверяю, — сказала Джоанна. — Я собираюсь в Лондон с тобой.
Глава 42
Сенатор Томас Шелгрин стоял у одного из окон в своем двухэтажном кабинете. Он наблюдал за редкими машинами, проезжавшими мимо его дома, и ждал звонка.
Вторник, вечером первого декабря. Вашингтон и его пригороды накрыты тяжелым одеялом прохладного, сырого воздуха. Случайные прохожие спешат от домов к припаркованным автомобилям или от автомобилей к приветливым дверям домов. Их дыхание клубится перед ними, плечи подняты, головы втянуты в плечи, руки — глубоко в карманах. Но сегодня еще недостаточно холодно. Если верить телепрогнозу погоды, под утро на город обрушится ледяной дождь.
Шелгрин находился в теплой комнате, но ему было холодно, как одинокому ночному прохожему, проходившему сейчас по улице мимо его окна.
— Виновен, — сказал он себе. — Та самая вина и те самые угрызения, которые каждый раз охватывают меня в первый день каждого месяца.
Большую часть года, когда верхняя палата Конгресса Соединенных Штатов собиралась на сессию или когда у него были еще какие-нибудь правительственные дела (официальные или неофициальные), сенатор жил в своем огромном двадцатипятикомнатном доме в Джорджтауне. В Иллинойсе он жил менее одного месяца в году. Хотя он не женился вторично после смерти жены и несмотря на то, что его единственный ребенок был похищен и до сих пор не найден, этот просторный дом не был слишком большим для него. Том Шелгрин во всем хотел иметь самое лучшее, и у него были деньги, чтобы купить это самое лучшее. Его обширные коллекции, начиная от редких монет и кончая отличнейшими образцами античной мебели в стиле Чипендейл, требовали очень много свободного места. Им руководила не просто страсть коллекционера. Его потребность в антикварных ценностях была одержимостью. У него было более пяти тысяч первых изданий американских романов, сборников рассказов и стихов: Уолт Уитмен, Герман Мелвилл, Эдгар Аллан По, Натаниель Хотторн, Джеймс Фенимор Купер, Стефан Винсент Венет, Торо, Эмерсон, Драйзер, Генри Джеймс, Роберт Фрост и сотни других. В двух больших комнатах размещались более двухсот экземпляров стибенского художественного стекла, включая и все самые дорогие образцы, которые были созданы за последние пятнадцать лет. Его редкие марки были оценены почти в полмиллиона долларов. На стенах в его доме висели сто девять подлинников картин, но он признавал только десять из них. Большая часть его собрания находилась в хранилище или в доме в Чикаго. Только его коллекция Сальвадора Дали состояла из восемнадцати репродукций и девяти оригиналов. Он коллекционировал хрустальные пресс-папье, восточные гобелены и экраны, изысканный фарфор, бронзовые скульптуры,
В доме Шелгрина обитали не только неодушевленные объекты. В нем также жили мажордом и кухарка (бывшие мужем и женой), шофер и горничная. В будние дни миссис Финч, секретарь сенатора, носилась туда-сюда по поручениям. Часто его навещал Бертон Талбот, советник в финансовых вопросах, а зачастую и деловой партнер. По выходным Шелгрин обычно принимал гостей. Он не любил бывать один, потому что, когда он оставался один, у него было слишком много времени, чтобы думать. В моменты одиночества некоторые вопросы, о которых ему приходилось думать, были настолько ужасающими, что вполне могли бы свести его с ума.
Зазвонил телефон.
Шелгрин бросился к письменному столу и снял трубку.
— Алло?
— Сенатор?
Это был Петерсон.
— Продолжайте, — сказал Шелгрин.
— Как поживаете?
— Нормально.
— Сегодня хорошая ночка.
— Мерзкая.
— Собирается дождь. Я люблю дождь.
Шелгрин ничего не сказал.
— Достаточно? — спросил Петерсон.
Шелгрин колебался.
— Ну так как? — спросил Петерсон.
Шелгрин изучал стоявшее на письменном столе рядом с аппаратом электронное устройство В-409, подающее сигналы в случае, если телефон прослушивается.
— Нормально. Все в порядке. Нас никто не подслушивает, — наконец произнес он.
— Хорошо. Мы получили донесение.
Шелгрин ясно услышал, как стучит его сердце.
— Где я могу вас видеть?
— Мы давно не пользовались супермаркетом Сейфуэй. Давайте там.
— Когда?
— В ближайшие полчаса.
— Я буду там.
— Конечно, будете, дорогой Том, — самодовольно произнес Петерсон. — Конечно, будете.
— Что вы хотите этим сказать?
— Зачем же так? — спросил Петерсон, притворяясь непонимающим резкого тона сенатора. — Я только хочу сказать, что знаю, что вы ни за что на свете не пропустите это свидание.
— Вы думаете, что держите меня на привязи, — сказал Шелгрин. — Вы считаете меня собакой на поводке, и вам нравится дергать его.
— Дорогой Том, вы слишком чувствительны. Я никогда не говорил ничего подобного. И никогда не скажу.
— Но помните, что вы будете там сегодня только по одной причине — вам приказали доставить это донесение мне. Вот почему вы бываете там первого числа каждого месяца, — гневно произнес сенатор. — Не вы решаете, что делать. Вы также на привязи.
— Полегче на поворотах. Полегче.
— Я не нуждаюсь в вашем покровительстве.
— Беспокоюсь о вашем сердце, дорогой Том.
— Вы не сохраните вашу жизнь дольше, чем я свою, — сказал Шелгрин. — Фактически, даже меньше.
— Милый, милый Том, — произнес с издевкой Петерсон. Он захихикал и повесил трубку.
Руки сенатора дрожали. Какое-то время он слушал гудки в трубке, чтобы, все еще наблюдая за контрольным устройством, убедиться, что их не подслушивали, затем, наконец, положил трубку. На черной пластмассе трубки блестел пот от его ладони.