Ключи от ящика Пандоры
Шрифт:
– Как моя мама, у нее вся жизнь – сплошная хитрость.
– Не надо так про маму. Плохо ты сейчас сказала, зло. Женская хитрость, по большому счету, не грех, а даже благо. И оттенков всяческих у нее много, и добрых, и злых. Да, твоя мама хитрила, это понятно. Доставала обиду на твоего отца, выжимала из нее все соки, чтобы манипулировать и мной, и Машей. Хитрый человек по-особенному устроен. Он не виноват, что хитрость ему и достоинство, и мудрость заменяет.
– Да, действительно по-особенному. Чужие обиды помнит, а когда сам обижает –
– Что-то не пойму, ты с мамой поссорилась, что ли?
– Да. Отказала ей в материальной просьбе. Впервые за много лет. И не потому, что просьбу удовлетворить не могла, а… В общем, открыла свой ящик с обидами, теть Саш. Вернее, чуть приоткрыла, и понесло…
– Что ж, именно этого мы с Машей и боялись: что ты начнешь сплеча рубить. Потому и молчали. Думали, как узнаешь, развернешься в ту же секунду, уйдешь сгоряча. Ведь если б тогда, десять лет назад, – ушла бы от Игоря?
– Да.
– Но ведь любишь! Мы-то знаем, как сильно.
– Люблю. Но все равно бы ушла.
– И что? Страдала бы? Жила бы одна, любила и страдала! Что ж делать, если ты у нас такой однолюбкой уродилась? Вся в отца…
– В отца?
– Ну да. Он ведь тоже всю жизнь одну женщину любил – замужнюю. А с твоей мамой – это так, от тоски. Да я тебе рассказывала, если помнишь.
Тетка вздохнула, сложила ковшиком сухие ладони на скатерти. Помолчав, спросила тихо, осторожно:
– А сейчас-то что решила? Столько лет прошло. Я думаю, у него уж и нет ничего с той женщиной.
– Почему? Там ребенок есть, мальчик. Егором зовут.
– Ну, ребенок… Пусть будет! Он что, мешает тебе? Подумаешь, еще один человек вырастет.
– Да как вы можете так говорить, тетя Саша! Он же… Он же обманул меня, предал! И я всегда буду помнить об этом! Нет, не знаю, что делать… Честное слово.
– Что делать, что делать… Жить!
– Да, жить… Подруга тоже советует – жить. То есть сделать вид, будто ничего плохого не произошло. Перемолчать, перетерпеть…
– Нет, Ир. Хороший совет, конечно, но хитромудрое терпение – это не для тебя. Не сможешь, характер не тот. Я думаю, прежде всего надо поговорить с мужем. Другого выхода нет.
– Да он предлагал, а я не смогла. Не смогла, и все. Вот тут слишком больно, – постучала она кулаком себе по груди. – Так больно, что… Нет, не смогу.
– И что тогда?
– Не знаю, наверное, я просто уйду. Молча. Потому что так больше нельзя. Вот вы меня идеализируете, конечно: и насчет характера, и что ящик с обидами открыть не смогу. Как бы не так! Если б вы знали, сколько я всего натворить успела! Рассказать стыдно. И виноватому, и невиновному досталось. А главное, чувствую, что это еще не предел.
– Что ж, помни только – если из тебя зло вылетело, оно уже неуправляемо, живет своей жизнью, обратно не запихнешь.
– Да, я понимаю. Пандоре тоже говорили – не открывай ящик. А она все равно открыла.
– Но в ящике еще надежда осталась. Надежда на лучшее, понимаешь? Оставь себе хотя бы надежду! Поговори с Игорем.
– Ладно, поговорю. Тем более молча уйти все равно не получится. Надо же еще девчонкам что-то объяснять. Как вы думаете, они со мной жить останутся или с отцом?
– Не знаю. Смотря где. Они уже взрослые девицы, их за руки не возьмешь и с собой не уведешь. И вообще не руби сплеча. Подумай, хорошо подумай.
– Я в последние дни только и делаю, что думаю. Но так ничего и не придумала. Безвыходное положение, что и говорить.
– Не бывает безвыходных положений. Бывают неправильные решения, основанные на обиде и злости. Но в любом случае можешь рассчитывать на мою поддержку.
– Спасибо вам!
– Ой, не благодари, не надо! И без того сердце за тебя болит!
– Я поеду, пожалуй. Спасибо за завтрак, было очень вкусно. Я вам позвоню.
– Звони, Ирочка. Буду ждать вестей. Любых…
Когда она подъехала к дому, увидела припаркованную машину Игоря. Что ж, понятно… И хорошо, пусть так. Значит, разговора не избежать.
Медленно пошла по дорожке и вдруг, сама от себя не ожидая, сделала шаг в сторону, обхватила руками сосновый ствол, прижалась щекой к теплой слоистой коре. Будто с другом прощалась. Или просила у него помощи. Долго стояла, не в силах оторваться. Да и домой не хотелось. Так отчего-то страшно стало, до звона в голове, до дрожи в коленках.
Нет у нее никакого характера и цельности нет. Просто страшно. Ольга права, слишком большая роскошь – придуманная для самой себя бескомпромиссность. Нет ее, есть просто страх. А еще – кокетство с этой бескомпромиссностью. Ах, я вот такая, честно любящая, честно преданная. И как же меня обмануть посмели!
Скрипнула дверь, Игорь вышел на крыльцо:
– Ир… Ты чего там стоишь?
– А что? Видишь, с деревом обнимаюсь.
– Ты вступила в общество любителей дендротерапии? Или увлеклась теорией Порфирия Иванова?
Надо же, он еще и шутит… Впрочем, с юмором у него всегда было в порядке. У него вообще всегда все в полном порядке, с самого рождения. Поздний ребенок у любящих родителей, дитя благополучия, воспитанное на чистом сливочном масле. Про таких говорят – родился с серебряной ложкой во рту. У него, наверное, даже ящика Пандоры внутри нет. Кому его обижать-то было?
– Пойдем в дом. Поговорим наконец.
– Да, иду сейчас.
Ирина оторвалась от ствола, стряхнула с плаща прилипшие коричневые чешуйки. Сдвоенная сухая игла упала в ладонь, скользнула меж пальцев в траву. Осень – много жухлой травы. И желтых ясеневых листьев нанесло с соседнего участка. Красиво… Можно сказать – прощально красиво. Пришла осень и разрушила ее привычный мирок. Спасибо, подлая осень. А я тебя всегда так любила…