Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Убыль его чувств ко мне шла параллельно с нарастающей тайной и неразделенной влюбленностью в Н. А. Пешкову. Духовное влияние, тирания моих вкусов и убеждений, все, к чему я привыкла за двадцать лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Если я критиковала только что написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов: «Тебе не нравится? А в Москве нравится! А 60-ти миллионам читателей нравится!» Если я пыталась, как прежде, предупредить и поправить его поступки, оказать давление в ту или иную сторону, — я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот. Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне все не нравилось в Горках.
— Интеллигентщина! Непонимание новых людей! — кричал он в необъяснимом раздражении. — Крандиевщина! Чистоплюйство!
Терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, быть может, враждебных (Греков 1991: 337).
Семейный раскол происходит на фоне страны, замордованной насильственной коллективизацией.
В отличие от Толстых Шапорина не отгораживается и не закрывает глаза на происходящее и на страшный отрыв от действительности своих соседей:
[5.III.1933]. Россия сейчас похожа на муравейник, разрытый проходящим хулиганом. Люди суетятся, с смертельным ужасом на лицах, их вышвыривают, они бегут, куда глаза глядят или бросаются под поезд, в прорубь, вешаются, отравляются. <…> А над всем этим — благополучная верхушка — подкуп писателей и всех, кто может делать рекламу. За Толстым ухаживают в Москве (Шапорина-1: 131).
В конце концов Толстой осваивается в Москве, в кругу верхушки энкавэдистов, постепенно вживается в позу официального писателя, усваивает язык и мышление официоза — до такой степени, что его начинают побаиваться прежние друзья. Шапорина удручена, настолько он изменился:
[18.XI.1933]. Прежде Алексей Николаевич вносил с собой массу веселья; с тех пор же, как им все более овладевает правительственный восторг, его шум становится какой-то официозной демагогией. Шишков, например, боится оппонировать. «Когда Алеша говорит, я уж молчу, кто его знает». И шутя: «А вдруг шепнет коммунистам». [В Москве писатели его называют осведомителем ГПУ.] Это, конечно, шутка (Там же: 147).
Конечно, никаким осведомителем Толстой не был, но человек, который может в светской болтовне с «Генрихом Григорьевичем», то есть Ягодой, откровенно, «на равных», выпалить, что он думает о том или ином знакомом, может порой оказаться страшнее жалкого профессионального стукача: постепенно весь дом Толстых все больше и больше приобретает чекистский колорит:
[16.V.1934]. К нам с приезда из Москвы он глаз не кажет почему-то, в Москве жил у Ягоды, «очаровательный человек, в имении под Москвой 35 000 кустов роз, обожает розы!»
Толстой рассказывал, что за ним усиленно ухаживала Бандровская на обеде у польского консула. Евгения Павловна [Старчакова] на это сказала, что за иностранками ухаживать опасно. «Ну, мне ничего не опасно, чуть сомнительный вопрос, я сейчас же еду на Литейную» (т. е. в ГПУ). «У них (Толстых) живет Павел Толстой [300] , служит в ГПУ; постоянно бывает Липатов — служит в ГПУ, на днях это же предложили делать Льву [301] ; почему-то под сомнением Н. Радлов — чудная картина. Совсем <как> у Честертона — Человек, который был четвергом [302] .
Что бы на все это сказал Лев Николаевич Толстой? (Там же: 162).
300
Дальний родственник или однофамилец Толстых, эмигрант-возвращенец. О нем в семье сохранилась дурная память — он пытался склонить Никиту к сотрудничеству с ГПУ.
301
Славин Лев Исаевич (1896–1984) — русский советский драматург, писатель, сценарист. Начинал в Одессе, в компании Ильфа, участвовал в Первой мировой войне, С 1924 журналист в Москве, в т. ч. в «Гудке». Автор сценариев «Жизнь Максима», «Жди меня», «Интервенция». Оставил мемуары.
302
Честертон Гилберт Кит (1874–1936) — английский писатель, обильно переводимый и невероятно популярный в Советской России в 1920–1930-х гг. Его роман «Человек, который был четвергом» (1908) рассказывает о теневых властителях мира, играющих в обществе две противоположные роли сразу.
Немудрено, что Толстой отдаляется от Шапориных. Теперь он настороженно реагирует на Любовь Васильевну с ее «негативизмом» (это слово у него в ходу — в негативизме он во время войны упрекнет Ахматову). Он может сказать им:
[21.IV.1933]. «Вы с Юрием отрицаете все наши достижения из-за того, что еврейских спекулянтов заставляют сдавать золото, что совершенно необходимо делать, так как государство нуждается в валюте». И все в таком же роде, и шапками закидаем…(Там же: 134).
Неизменно критическая позиция Любови Васильевны вызывает его на преувеличенно шовинистские высказывания.
[7.XII.1933]. Как-то зашла к Толстым. Был болен Митя. А.Н. зашёл в детскую; когда он меня видит, сразу же начинает исторические разговоры, всегда великодержавные. Он весь теперь — правительственный пафос. Он взял глобус: «Вот это все хочет
И это наш лучший писатель! Такое легковесие.
И никто-то, никто не подумает, что над родиной, над матерью своей глумятся (Шапорина-1: 150).
Конечно, здесь не только легкомыслие и не только великодержавный пафос самого Толстого. Его уверенность в грядущих успехах на Дальнем Востоке происходит оттого, что он что-то слыхал на верхах и транслирует это близким. Тема дружбы с Германией, очевидно, тоже уже волнует верхи. Толстой в 20-х и ранних 30-х симпатизировал немцам, ожидая от нового поколения возрождения Германии — ему было не важно, фашисты это будут или коммунисты. Откровенный и последовательный западник, он не боялся немецкой колонизации для России, поскольку представлял ее, как очень и очень многие, повторением немецкой оккупации 1918 года — как политическую нормализацию, наведение чистоты и порядка, культурную прививку и приобщение к немецким добродетелям. Шапорина в своем священном ужасе оказалась проницательней.
Вскоре Шапорин начинает обвинять своего либреттиста Толстого в том, что опера оказалась затяжным, нескончаемым проектом. Из записей Шапориной ясно, что Толстой и Шапорин сталкивались на каждом шагу, и по вопросам прежде всего концептуальным:
[25.VIII.1932]. Сегодня пришел Толстой, он бывает теперь редко и сердится. Алексей Николаевич новоиспеченный марксист <он на днях сказал: «Вы думаете, что я не марксист, потому что у меня хорошая мебель красного дерева. Нет, я марксист»>, и ему очень важно «выявить» свой марксизм. Он говорил сегодня: «П. Е. Щеголев был дурак и ровно ничего не понимал. Он почему-то ненавидел царей и только в низвержении их видел революцию, и декабристов он не понял. Вы (обращаясь ко мне) хотите с Юрием протащить старое мировоззрение, но это вам не удастся. Романтизм декабристов — ерунда. Им был невыгоден тот строй, экономически невыгоден, поэтому они и решили сделать переворот. Надо изобразить в Якубовиче разоряющегося помещика, бреттера, Ноздрева».
У Юрия вид при этом, как будто его поливают помоями. Он борется за романтизм «Декабристов». Прослушав вновь сочиненное, А.Н. пришел в восторг и уже гораздо более умно, без всякого марксизма, заметил: «Якубович в виде красочной бытовой фигуры будет контрастом Анненкову и Рылееву, как в “Игоре” Владимир Галицкий» (Там же: 118–119).
Толстой действительно меняется, и это связано с теми политическими изменениями, которые он улавливает. Одно из них — падение Троцкого; в «Восемнадцатом годе» Троцкий фигурирует, хоть и неназванный, но узнаваемый. Продолжать работу над третьим томом «Хождения по мукам» в ситуации неуверенности Толстой боится и обращается за советом к Горькому, который сводит его с Ворошиловым. Ворошилов подсказывает ему выход — показать роль Сталина в Гражданской войне. Толстой окончит «Хлеб» («Оборону Царицына») к 1937 году.
До самого конца Шапорина продолжает увлеченно работать над «Декабристами». В сентябре 1934 года, незадолго до финала своей семейной драмы, она записывает:
[12.IX.34]. Все лето он ничего не делал, это был разгар его романа; в конце лета написал песнь Каховского «К мечам, к мечам, с восходом дня». Эти стихи Одоевского я разыскала в «Дополнении» к стихотворениям Одоевского — и они легли в основу стихов А. Н. Толстого «Когда поток с высоких гор…». Должна сказать, что музыка этой песни мне не нравится, что-то в ней есть салонно-банальное.
Целую зиму Ю.А. приводил в порядок 1-й акт, конец и начало его переделал, написал последний хор девушек на слова народной песни: «Ах талан ли мой талан таков». У Толстого была такая песня: «Идут, идут молодцы, ведут коней под уздцы…» Юрию хотелось, чтобы песня отражала тяжелое, подневольное состояние крепостных девушек. В песнях собрания Сахарова (1839) я нашла две, которые и соединила, добавив от себя одну лишь фразу, — вернее, только последних два слова «во чужих людях рабою жить». Ни в одной песне я не нашла упоминания, даже намека, на крепостное право.
<Песня> 45 Ах талан ли мой талан таков, Или участь моя горькая, Иль звезда моя несчастная? Высоко звезда восходила, Выше Светлова месяца, И затмило красное солнышко. На роду ли мне написано, На беду ли мне досталося Во всю жизнь несчастье видети Во чужих людях рабою жить (жить умеючи)Какие чудесные слова. Язык песен так же прекрасен, как стихи Пушкина, такая же музыка. (Шапорина-1: 168).