Книга и братство

Мердок Айрис

— Как, получается у тебя работать в доме Дженкина? Пишешь что-нибудь?

— Нет. Я не собираюсь писать… ничего. Так решил.

— Джерард!

— Мне нечего сказать. Писать всякую поверхностную ерунду, лишь бы писать?

— Но ты…

— Книгу Краймонда публикует «Оксфорд юниверсити пресс». Человек, который работает там, может дать мне почитать корректуру.

Как только прозвучало имя Краймонда, показалось, что предыдущий разговор был просто прелюдией к главному. Джерард, который до этого прятал взгляд, теперь глядел прямо на Роуз, весь раскраснелся, рот приоткрыт, на лице написано удивление.

— Ты виделся с Краймондом?

— Нет, конечно.

Пока Роуз пыталась придумать, что сказать подходящее, Джерард встал:

— Мне нужно идти. Я продал машину, вот что еще случилось. Придется ловить такси. Впрочем, могу дойти и пешком. Спасибо за кофе.

— Хочешь виски, бренди?

Роуз тоже встала.

— Нет, Роуз, спасибо, извини, что был такой… такой… отвратительный.

Роуз хотела было обнять его, но он ушел, махнув рукой на прощанье и даже не поцеловав. В комнате остался след этого слова: «отвратительный», Роуз чувствовала на губах его привкус. Он болен, думала она, болен, отравлен теми мыслями, теми страшными мыслями.

Джерард, вернувшись домой и сидя в гостиной Дженкина, чувствовал себя мерзко, потому что оказался не в состоянии говорить с Роуз. Он сожалел о том, что сказал ей. Сообщая свои новости, он взял мрачный цинический тон, насмехался почти надо всеми, кого упоминал. Вел себя омерзительно, забыв о благоразумной сдержанности, с сознательной враждебностью, оскорбительной для Роуз. Он сам не свой, думал Джерард, его душа больна, на нем лежит проклятие.

У этого проклятия было имя — Краймонд. Джерард не мог думать ни о чем и ни о ком другом и не видел способа, как изменить это унизительное и мучительное положение. Он каждый день собирался пойти к

Краймонду и каждый раз понимал, что это совершенно невозможно. Он боялся увидеть книгу: вдруг она окажется хороша или, наоборот, плоха. И конечно, он постоянно думал о Дженкине, но его скорбь каким-то образом перетягивал на себя Краймонд, все случившееся с Дженкином затуманивал и заражал собой Краймонд; и как это ужасно, как деградировал, как ничтожен стал Джерард, что позволил этому произойти. Сейчас Джерард даже не был уверен, насколько возможно, чтобы Краймонд мог убить Дженкина. Такого не могло быть. И все же… Почему Дженкин оказался там? Он сказал, что не ходил к Краймонду домой. Должно быть, Краймонд пригласил или заманил его. Возможно, это и был несчастный случай, но не помог ли как-нибудь Краймонд ему произойти, пусть и невольно? Имеет ли смысл такая версия? А еще ходила сплетня, которую передал Джерарду один злорадствующий знакомый, оговорившись, что, конечно, сам он этому не верит, но Дженкин и Краймонд якобы были любовниками, и это было убийство из ревности. Это просто не могло быть правдой. Дженкин никогда не был близок с Краймондом и никогда не утаил бы подобной важной вещи от Джерарда. Он не верил никаким таким вещам. И все же, не могли ли Дженкин и Краймонд, пусть когда-то давным-давно, быть близкими друзьями или любовниками, и не чувствовал ли Дженкин, что обязан хранить это в тайне? Возможно, было что-то… а подобные вещи не забываются. Не повлияло ли каким-то образом «предложение» Джерарда Дженкину — не тем, конечно, что Дженкин рассказал Краймонду, но в силу какой-то заметной перемены в поведении Дженкина и его планах, о которых он сообщил Краймонду, сказав, что «кое-что произошло», даже если Дженкин лишь подумывал, чтобы расстаться с холостяцкой жизнью? И не стал ли неожиданно Дженкин каким-то непостижимым образом по-новому привлекателен? Если так, то тогда в определенном смысле на Джерарде лежит ответственность за смерть Дженкина. Но эта мысль, как она ни ужасна, была все же довольно смутной и мучила его гораздо меньше, нежели весьма живые картины гипотетической связи, пусть и давнишней, Дженкина и Краймонда. А кроме того, ему постоянно мерещился голос Дженкина, со смехом говорящий: «Приди, любимая моя!»

В тот день, когда Дженкин так торопливо покинул Тамар, сказав, что это «крайне необходимо» и «побудь здесь, отогрейся, мне хотелось бы думать, что ты здесь», Тамар ждала его, сперва чувствуя себя спокойно, будучи одна в доме Дженкина, но потом ей стало не по себе от одиночества, хотелось, чтобы Дженкин скорей вернулся. Она пошла на кухню, открыла холодильник и посмотрела на хлеб, масло и сыр, в кладовой увидела банки с бобами и яблоки на блюде. Еда показалась ей какой-то грязной или тронутой гниением. Есть она не могла. Она прилегла на кровать Дженкина, но, хотя включила электрокамин, в комнате было холодно. Она тряслась под одеялом, не находя сил зарыться поглубже в постель. Слабая, бесконечно крохотная искра надежды, которую поддерживало простое присутствие Дженкина, теперь погасла. Снова нахлынула тьма, опустошенная, разбитая, раздавленная, размолотая в порошок тьма, как ночь после землетрясения, только тьма была безмолвна, в ней не раздавались голоса, в ней никого не было, только она, ее громадное ужасное раздавленное «я». Тамар, когда бежала к Дженкину, просто искала спасения от какого-то надвигающегося вопящего безумия. То, что она сказала ему о христианстве и чуде и тому подобном, было чистой импровизацией, чем-то диким, даже циничным, чтобы поразить Дженкина и, может, себя саму. Слова были пустыми, кто-то другой говорил ее устами. Конечно, она слушала этот голос с неослабевающим отчаянием, даже с презрительным гневом на слова отца Макалистера о «приятии Христа как ее Спасителя», казавшиеся ей чем-то вроде бормотания колдуна. Сейчас, в отсутствие Дженкина, она поддалась старой повторяющейся депрессии и ждала, охваченная нетерпением, а потом тревогой, его возвращения. Спустя какое-то время она стала придумывать себе разумные причины, почему он не возвращается, он сказал, что это что-то неотложное, наверное, кто-то серьезно болен или даже еще более несчастен, чем она, или попытался покончить с собой, он сидит, держит кого-то за руку, он очень нужен там, его не отпускают. Заняться Тамар было нечем. Мелькнула было мысль прибраться в доме, но в доме было чисто. Она приготовила себе чашку чаю, выпила, сполоснула чашку и блюдце, а заодно кружку, стоявшую возле раковины. Так прошло несколько часов, когда она ничего не могла делать, только мучилась беспокойством, потом страхом, потому что Дженкин не возвращался. Она легла и сколько-то времени пролежала, замерзшая, как в коме, потом встала, поплакала. Около пяти утра она решила уходить и села писать записку Дженкину, но порвала ее. Надела пальто, но не могла решиться ехать обратно в Актон, к матери. Наконец она позвонила Джерарду и спросила, не знает ли тот, где Дженкин. Джерард сказал ей, что Дженкин мертв.

Джерард был одним из первых, кто узнал о случившемся, благодаря необычному обстоятельству. Полицейские спросили Краймонда, не знает ли тот ближайших родственников Дженкина или друга, и Краймонд назвал Джерарда, сообщил адрес. Когда Джерард вернулся из Лондонской библиотеки, на крыльце его поджидала полиция. Его отвезли в участок в южной части Лондона и стали расспрашивать о Дженкине, о Краймонде и в каких они были отношениях. Частично, а может, в большой степени благодаря показаниям Джерарда Краймонд избежал участи «подозреваемого». От опознания трупа Джерарда уберег Марчмент, который немедленно, по звонку Краймонда, связался с местной полицией и явился на место трагедии в качестве лучшего друга Дженкина. Весь день прошел в волнении и неразберихе, Джерард возвращался домой и снова уходил, мог столкнуться лицом к лицу с Краймондом, но этого не случилось. Окончательно он вернулся домой, по сути, перед самым звонком Тамар. Джерард спросил, где та находится. Тамар ответила: в телефонной будке, звонит ему. Джерард попросил побыть там, он приедет на такси и заберет ее. Тамар поблагодарила, сказала, нет, она пойдет домой, мать ждет ее, и повесила трубку, оставив Джерарда упрекать себя за то, что, не отойдя еще от потрясения, так напрямик выложил ей новость. Тамар вернулась в Актон, ничего не сказала Вайолет, выслушала ее жалобы, потыкала вилкой в тарелку с ужином и рано легла спать. Она тогда была, как поняла позже, в том постшоковом состоянии, когда, скажем, солдат, которому оторвало руку, нормально говорит, даже шутит, прежде чем упасть замертво. Тамар никому, кроме отца Макалистера, не рассказала, что была у Дженкина в тот день. Мысль, что ее станут допрашивать, была невыносима. В любом случае, та их встреча была ее с Дженкином тайной. Тамар не стала дожидаться, пока Джерард скажет, как умер Дженкин, достаточно было знать, что он мертв. Лежа той ночью в постели и задыхаясь в темноте от сдавленных рыданий, она подумала: что бы там ни произошло с ним, его убил мертвый ребенок, и отныне и всегда всякий, кто станет ей близок, будет проклят и уничтожен. Так что на ней лежит ответственность за смерть Дженкина.

На следующий день у Тамар была назначена встреча со священником, которую она намеревалась, но забыла отменить. Она пришла на встречу и с тех пор приходила к нему регулярно. Отец Макалистер специализировался на безнадежных случаях. Что касается случая Тамар, то тут он, с уверенностью можно сказать, торжествовал. Глаза его сверкали, однако он был далек от того, чтобы недооценивать стоявшие перед ним трудности. Его родитель был католическим священником, мать принадлежала к методистской церкви. Отец Макалистер научился молиться тогда же, когда и говорить, и с высокодуховной риторикой Библии и Кранмеровой Книги общей молитвы был больше в ладах, чем с детскими стишками. Его Богом был Бог отца, но Христом — Христос матери. Он говорил на величественном и прекрасном языке строгого духовенства, но опалял огнем немедленного спасения. Эта удачная амальгама скрывала тайну отца Макалистера: к этому времени он уже перестал верить в Бога или в божественность Христа, но верил в молитву, в Христа как мистического Спасителя и в магическую силу, данную ему при посвящении в священники, силу спасать души и врачевать падших. В этом, тщательно взвесив, в чем нуждалась Тамар и ее интеллект, он получил ее согласие. Он старательно искал в ее отчаянии хоть крохотную искру надежды, из которой можно было бы разжечь пламя. Когда Тамар сказала, что она само зло, он воззвал к ее здравому смыслу, когда она заявила о неверии, объяснил, что такое вера, когда она сказала, что ненавидит Бога, заговорил о Христе, когда она отвергла божественность Христа, прочитал проповедь о власти Христа спасать. Взывал к духу и плоти. Сулил возрождение через покаяние и радость обновленной жизни. Призывал переделать себя в орудие служения людям. Использовал древнейший аргумент молитвенника (иногда именуемый онтологическим доказательством), который, в интерпретации отца Макалистера, гласил: если с чистым сердцем любишь Бога, тогда Бог существует, потому что Он должен существовать. В конце концов, то, чего жаждет лучшее, что есть в тебе, истинная твоя душа, должно быть реальным и не следует слишком беспокоиться о том, как оно называется. Тамар пристрастилась, как к наркотику, к этим аргументам, этой схватке, этому, так сказать, танцу со священником. Она предалась поединку с ним, как захватывающему делу. Ей казалось, так бывало с ней и во сне, что она движется по огромному дворцу, двери открываются и закрываются, комнаты, анфилады появляются и пропадают, и она не знает, куда идти, однако было куда идти, главное — продолжать двигаться вперед. Громадное количество разных вещей должны были соединиться воедино, должны, для нее, для Тамар, для ее спасения от отчаяния, деградации и смерти. Это напряженное, ненадежное, часто вызывающее слезы, долгое и изобретательное «соединение воедино» было, наверное, самое талантливое, что Тамар когда-либо делала. Она должна жить, должна исцелиться. Эта надежда, впервые появившись как рассудочная решимость, сосуществовала с былым отчаянием, которое теперь стало казаться потаканием собственной слабости, с ощущением, что она не заслуживает счастья и исцеления, что она обречена. Поначалу она, горько плача, вспоминала времена своей невинности, она гордилась этим и радовалась, когда ее называли ангелом и «милой девочкой», на которую «приятно посмотреть». Падение заставило ее с особым старанием избегать Джерарда, который немало поспособствовал созданию этого заблуждения. То, что она избегала Джерарда, испытывала к нему чуть ли не неприязнь, дало шанс Гидеону, поскольку он возник как единственный человек, с которым отец Макалистер мог осторожно объединить свои усилия. В Гидеоне он нашел энергичного, даже слишком, союзника; и как результат — появление Тамар и даже Вайолет на рождественских службах.

В определенном смысле капитуляция казалась почти неизбежной. Когда с тобой произошло столько всего явного, столько сделано ради тебя и для тебя, можно ли не признавать реальность первопричины? Эти формальности важны как символы и заявления и обещания. Эта принадлежность будет выражением подлинной неволи и подлинной свободы. Пришла пора принять подданство, приобщиться к таинству. Тамар действовала под влиянием чувства благодарности своему ментору за его старания, как и собственной великодушной беззаботности, которая, как иногда ей думалось, была новой, возможно, более приемлемой формой отчаяния. Почему нет? Разве она не пришла к вере в магию? Ей хотелось даже быть заклейменной, как отошедшей от тех, чьим мнением когда-то так дорожила, перешедшей в другой дом, другой мир, что они осудили бы в свойственных им выражениях, которые теперь казались ей пустыми и банальными. Перед ней открылась дорога, и она должна был а двигаться по ней вперед, пока что она еще не была в безопасности. Обряд крещения и конфирмации состоялся в один и тот же день. Необходимы были крестная мать и крестный отец. Крестную мать Тамар нашла, это была мисс Лакхерст, ее школьная учительница, теперь на пенсии. Отец Макалистер наскоро нашел и представил ей в качестве крестного отца молодого немногословного викария. Сразу после церемонии она приняла причастие. Магия, к воздействию которой она теперь была готова, проявила свою силу. К Тамар вернулся сон, ее дыхание стало спокойным, взгляд ясным. Вид у нее стал «цветущим», о чем упомянул Джерард, и безмятежным, что побудило его сказать, что она не переживает из-за смерти Дженкина. Она научилась молиться. Священник много говорил ей о молитве, что это просто состояние покоя, внимательного ожидания, когда душа откроется для присутствия Бога. Тамар чувствовала, что душа ее открывается и нечто заполняет ее.

Тамар прекрасно сознавала, что хитроумна, и даже готова была обвинять себя в «мошенничестве». Однажды она призналась в этом своему ментору, и тот сказал: «Дитя мое, ты не можешь мошенничать — здесь, и только здесь, ты не можешь мошенничать. Желание, когда оно от чистого сердца, и желаемое суть одно». Сказал: это истина, в которой нужно жить. Тамар делала все возможное для того, чтобы жить в ней, сначала просто стараясь избавиться от ада, а позже практикуясь в том, что казалось совершенно новой формой спокойствия. Отец Макалистер был достаточно смел, чтобы говорить о неоспоримой перемене, произошедшей в ней. Тамар была не столь уверена. Было ли это чудо религиозного свойства или просто психологического? Священник уверил, что всякие сомнения тут нелепы. В старого Бога и в старого Христа Тамар не могла верить. Действительно ли она верит в нового Бога и нового Христа? Может, она в самом деле из тех «молодых», чье есть «новое откровение», новое, поскольку откровение обновляется каждый век? Много ли таких людей, подобных ей, или она одна со своим безумным священником? Она «присоединилась», потому что ее учитель хотел, чтобы она «принадлежала» к церкви. В пустом храме в Ислингтоне ее лицо окропили водой, в переполненном, в Примроуз-Хилл, ее головы коснулась ладонь епископа. Теперь она «пребывала в церкви», но, так сказать, внутренней, наедине с Богом. Она не захотела присоединяться к группе по изучению христианских положений. Она прекрасно сознавала безмерную тактичность своего учителя и то, что он жертвовал своим выходным, чтобы беседовать с ней, и наслаждалась каждой минутой их разговора. Больше того, проводя с ним выходные, она временами чувствовала возникающее между ними единение. Она была с ним, погружаясь в себя, думая о себе, усваивая религиозную мифологию, когда открывала прежде ей неведомые области своей души. Она, говоря его словами, «познавала собственного Христа». Если Христос спасает, значит, Христос существует, говорил он. Вот что такое воскресение и жизнь. Раздумья Тамар над этой тайной не привели ее в смятение, больше того, она жаждала углубиться в них. Безусловно, религия опиралась на нечто реальное; она позволяла себе до поры до времени не задумываться над этим. Совершала длительные прогулки по Лондону, сидела в церквях. Послушно читала Библию, Кьеркегора, Хуана де ла Круса, Юлиану Норвичскую. Она чувствовала себя просветленной, невесомой и опустошенной, будто в самом деле жила на облатках и глоточках сладкого красного вина. В то время, как предостерегал ментор, ее нес вихрь духовной бури, который однажды уляжется, и точно так же настанет момент, когда ее встречи со священником должны будут стать куда более редкими и куда менее насыщенными. Тогда, как знала Тамар, ей придется пройти проверку, насколько она «соответствует» и способна ли «жить ежедневно» тем, что спасло ее от смерти и ада.

Все это время Тамар неотступно преследовали прежние ужасы, которые, по словам отца Макалистера, влекли ее «в объятия Всевышнего»: мертвый ребенок, ее предательство по отношению к Дункану, грубость с Джин, потрясение от смерти Дженкина, в которой она чувствовала себя непостижимым образом замешанной, ужасные отношения с матерью. Прежняя ее нечестивая сила не позволила Тамар в тот вечер ничего сказать Вайолет о смерти Дженкина. Она также оказалась способна на суровое молчание, необходимое для ее «выздоровления», и ничего не говорила Вайолет о том, что с ней происходит и как она проводит время. Отношения между Тамар и ее матерью постепенно и почти бесповоротно испортились. Вайолет постоянно спрашивала, когда она собирается вернуться на работу, Тамар постоянно отговаривалась тем, что находится в отпуске. Вайолет говорила, что Тамар потеряет работу, на что та отвечала, что ее это не волнует. Тамар пыталась говорить матери «добрые вещи», но она как будто в этом случае просто утратила язык доброты. Все, что она ни говорила, раздражало Вайолет, вызывало язвительную злобу. В конце концов они перестали разговаривать и жили в доме, как двое чужих людей. Тамар целыми днями пропадала то в церквях, то в библиотеках, то в ислингтонском доме причта, в котором происходили ее встречи с учителем. Отец Макалистер, которому она рассказывала обо всем, неустанно повторял, что эта проблема разрешится со временем; Тамар подозревала, что сейчас он не имеет представления, каким образом разрешится. Что касается других вещей, то мало-помалу, как часть изменений, происходивших в ее оживающей душе, она начала чувствовать себя лучше, хотя еще опасалась, что все может вернуться. Временами прежние ужасы продолжали ощущаться, как нечто чужеродное, засевшее в теле: камни, дротики, отравленные жала сломавшихся стрел. Она смогла избавиться от безумной, иррациональной, суеверной, более того, страшной мысли, что «была причиной» смерти Дженкина. Стала способна чувствовать настоящее горе. Многие раны начали затягиваться, раскаяние, как некое знание, постепенно сменило разрушительное и вызывающее ненависть к себе чувство беды и отчаяния. Однако были страдания и страдания, и она понимала разницу. Так, она продолжала терзаться из-за Джин и Дункана, рассказал ли Дункан Джин о ней, рассказала ли Джин ему о ребенке? Она выдала его тайну, проклинала Джин. Ее должны ненавидеть и презирать. Отец Макалистер говорил мудрые вещи о том, что не нужно беспокоиться о чужом мнении. Когда не видишь способа улучшить его, остается лишь иметь его в виду. Желание исправить его есть часто нервный эгоистический порыв оправдаться, а не представление, как можно добиться, чтобы оно стало лучше. Он советовал ей терпеливо ждать, воздерживаться от каких-то действий ради раскаяния, не вмешиваться, оставить это Богу. Но Тамар не верила в свое терпение и очень хотела написать длинное взволнованное письмо Джин.

Относительно мертвого ребенка отец Макалистер в конце концов смог, к своему великому удовлетворению, дать полный ответ. Он многое сказал Тамар: хранить память о нем в своем сердце, не мучительный, а печальный его образ, жить с ним без ненависти, без страха, без неистовой тоски о нем. Думать о нем как о Божественном Младенце. Тамар это оказалось трудно, священник внушал, что это духовное упражнение. И наконец отец Макалистер наедине с Тамар в церкви на севере Лондона совершил обряд, какого не совершал прежде и который по большей части выдумал сам, обряд похорон или благословения умершего ребенка, произнеся слова любви и прощания и покаяния. Тамар он этого не сказал, но сам рассматривал это действие как акт изгнания, умиротворения потенциально опасного духа; ибо был не чужд предрассудков и в свое время видел самых ужасающих бесов, покидающих помутившийся разум его прихожан, или где уж там эти бесы обитают.