Книга и братство
Шрифт:
— Да, было два… очень коротких… романа. Оба парня мне нравились, оба очень славные, но, думаю, это не была любовь… просто не терпелось испытать на собственном опыте.
— Испытать! Ну кто же так делает! И для чего было пробовать дважды?
— Не знаю, просто так вышло… хотелось понять, убедиться… они были очень ласковы, все было действительно замечательно… но они не остались со мной, и мне не особо этого хотелось.
— Скучная история! И в чем ты хотела убедиться?
Тамар ошалела неожиданная неуверенность, по крайней мере она не знала, как это объяснить. Что она знала, и притом точно, так это то, что не хотела оставаться девственницей, буквальная девственность была ненужным бременем, никчемным источником беспокойства и напряжения. Лучше и в самом деле избавиться от нее,
— Мне хотелось испытать это с кем-то, кто мне нравится и вызывает у меня уважение, без последующей привязанности. Без какой-то там пылкой страсти.
— А ты холодная натура, Тамар.
Это происходило на следующий день после того, как Тамар побывала у Джин. Она, разумеется, не собиралась говорить с ним о Джин, это было исключено, да и он не задерживался на ее фотографиях в альбомах. Джерард успокоил ее, что этого от нее не требуется, достаточно просто навестить Дункана. Тамар не думала, что, побывав у него, она принесет какую-то пользу Джин, не ожидала она и того, что это поможет Дункану. Ей важно лишь было выполнить просьбу Джерарда, и она ждала, когда же представит ему свой малоинтересный отчет, который невозможно представить без того, чтобы не повидать обоих, и Джин, и Дункана. Джин пригласила ее заходить еще, но Тамар сомневалась, что это будет умно или уместно. Краймонд явно был не рад ей, даже не скрывал, как она неприятна ему. Тамар плакала в электричке, возвращаясь в Актон. А еще она там, у них, словно коснулась оголенного провода — столь сильным было чувственное напряжение между Джин и Краймондом. Она плакала не только от потрясения и страха, но и от волнения. Но об этом впечатлении она Джерарду не расскажет.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала Тамар, — мама будет…
— Посиди еще немного, — попросил Дункан, которому, хотя он и привык пить в одиночестве, сейчас невыносимо было оставаться без компании, — выпей еще. Ну-у, ты еще и это не допила.
— У меня и так уже голова кружится. Ой!
Тамар, потянувшись за недопитым бокалом, который поставила на пол, задела его ногой и опрокинула. Сладкий шерри, который она предпочитала, длинным темным языком потянулся по светлому ковру.
— Ой, что я наделала! Какой ужас! Простите, пожалуйста, сейчас принесу тряпку с кухни…
— Да не беспокойся ты, ради бога, я сам…
И Дункан поднялся следом за ней. Не хотелось, чтобы она увидела, что творится на кухне.
Тамар оказалась там первой и включила свет. Беспорядок и впрямь ужасающий. Немытая посуда, покрытые плесенью кастрюли громоздились не только в мойке, но и на полу. Пустые бутылки из-под виски и вина, стоявшие и валявшиеся повсюду, успели покрыться слоем жирной пыли. Пол был скользким от яичной скорлупы, гнилых остатков овощей, заплесневелых хлебных корок. Мусорное ведро переполнено пустыми консервными банками и липкими пакетами. Тамар тут же решила: приберусь, прежде чем уходить! Из-за ее отношений с матерью Тамар не могла заставить себя следить за чистотой в их актонской квартире. Но здесь она почувствовала внезапную потребность совершить чудо: чудо красоты, порядка, сделать хотя бы это для Дункана, которого ей стало невозможно жалко. Но сперва нужно было заняться ужасным пятном от шерри. Шкаф, в котором, как она знала, хранятся тряпки и швабры, находился за полкой, на которой стояла масса разрозненной посуды. Чтобы дотянуться до дверцы шкафа, она быстро отодвинула грязный стеклянный кувшин, потом пакет с суповым концентратом, наполовину опустошенную банку консервированной фасоли, чехольчик для чайника… Когда она схватила чехольчик, было уже поздно: под ним оказался чайник для заварки. Чайник уже падал. Тамар вскрикнула и попыталась его поймать. Но он разбился у ее ног, и осколки расписного фарфора, коричневые капли чая и мокрые чаинки брызнули среди пустых бутылок, стоявших на полу. Тамар залилась слезами.
Дункан, услыхавший звон, появился на пороге кухни и увидел осколки прелестного материнского чайника и причитающую Тамар. Старый друг, чайник, был ему дорог как память.
В первый миг потрясла жестокость, расчетливость удара. Груда осколков на полу была ужасна, как труп любимой зверюшки. В следующий момент с ним произошло нечто жуткое: это было его отвратительное черное горе, которое воплотилось в такой форме, словно исторгнутое измученным телом. Он смотрел на него и видел ад. Даже услышал свой голос, произнесший: «Ад!». Как в мистическом видении, ему явилось бесконечное ничтожество всего живого, жестокость и боль его существования, бессмысленность его жизни, его позор, его поражение, проклятие, смерть в муках.
Тамар, увидев его потрясение, услышав восклицание, зарыдала с удвоенной силой. Она тоже была в отчаянии и ужасе, но у нее эти чувства перебивались другим чувством: жалости и любви к Дункану.
— Прекрати, Тамар, все это пустяк, идем отсюда.
Мотая головой и плача, Тамар сумела наконец открыть шкаф, достала тряпку, намочила ее под краном и побежала обратно в гостиную, где Дункан включил еще одну лампу. Опустилась на колени и принялась оттирать пятно от пролитого шерри, роняя слезы на ковер, стараясь, чтобы пятно не выделялось на фоне узора, выжимала на него тряпку и терла, терла. Потом, мимо Дункана, стоявшего в дверях, помчалась на кухню и собрала осколки разбитого чайника, соскребла пальцами присохшие чаинки, собрала тряпкой разлитую заварку. Вслед за этим, по-прежнему глядя сквозь слезы, застилавшие глаза, пустила горячую воду в мойку и стала шаркать мочалкой по грязным тарелкам.
— Я сказал: прекрати!
Дункан завернул кран, отнял у нее мочалку и повел назад в гостиную. Усадил на диван и протянул ей большой белый платок. Слезы высохли. Глухой ужас отступил. Они сидели и смотрели друг на друга.
Тамар, как прежде, видела перед собой грузное тело, красное помятое полное лицо, но еще отметила и крупную голову с ниспадающей гривой, огромные, как у лошади, ноздри, грустную тоску зверя, когда-то бывшего принцем, и теперь, когда он снял очки, извиняющийся, но пристальный и смеющийся взгляд темных глаз.
— Мне нравится, какие у вас необыкновенные черные глаза, — сказала она, — они красивые, у вас всегда были такие глаза?
— Да. Ковер уже выглядит отлично. Но чулки у тебя все в пятнах чая.
Тамар засмеялась и огладила юбку. При ярком свете видней стали опустошения, произведенные в комнате. Картины сняты, книжный шкаф пуст, на каминной полке голо, на креслах, придвинутых к стене, вместо чехлов газеты и разная одежда. И пыль повсюду. Картина несчастья, знакомая Тамар по собственному дому.
Дункан, заметив, как она озирает гостиную, сказал:
— Теперь отправляйся домой, Тамар, это не место для белой женщины.
— Но я хочу вымыть посуду и прибраться на кухне.
— Нет. Спасибо, что навестила. Будешь у Джерарда на Гая Фокса? Возможно, встретимся там. Пожалуйста, не волнуйся из-за чайника.
По дороге домой Тамар снова плакала, но то были уже другие слезы.
— Да кто такой, в конце концов, этот Гай Фокс? — спросила Лили Бойн.
Была вечеринка в доме Джерарда по случаю Дня Гая Фокса, и все, за исключением Гидеона, казалось, нервничали или были не в настроении.
— Он пытался взорвать парламент, — сказал Гулливер.
— Это мне известно, дурачок, но кто он был и почему хотел его взорвать?
Гулливер, уже раздраженный, потому что явился пять минут назад, а ему еще не предложили выпить, а теперь еще задают дурацкий вопрос о том, что он знает очень смутно, ответил:
— Он был католиком.
— А что в этом дурного?
— В те времена лучше было не быть католиком или, но крайней мере хотя бы не высовываться.
— Почему?
— Ох, Лили… ты хоть немного знаешь историю? Англия была протестантской со времен Генриха Восьмого. Фоксу и его ребятам это не нравилось. Так что они попытались взорвать Якова Первого, когда тот открывал заседание парламента.