Книга Рабиновичей
Шрифт:
На протяжении всего процесса наш ответчик украдкой на меня поглядывал. Иногда даже улыбался мне. Дело он проиграл и был вынужден заплатить нам причитающуюся сумму, но продолжал мне улыбаться. Между тем у меня не то лицо, что может привлечь мужчину с первого взгляда, да и тело не отвечает канонам стандартной красоты. Я не из тех женщин, которых «клеят» томными взглядами, тем более в зале Дворца правосудия!
Он перехватил меня на выходе:
— Мадемуазель, вы имеете отношение к Арье Рабиновичу?
Говорил он с сильным акцентом, не столько еврейским, сколько немецким.
Я ответила, что я его дочь.
— А!
Он улыбнулся мне, но не дождался ответной улыбки и стал похож на робкого подростка. Помявшись, он пригласил меня где-нибудь выпить и тут же добавил смущенно:
— Ну, то есть просто посидеть, поговорить о вашем отце…
У меня не было никакого желания говорить об отце, но он смотрел глазами щенка, предвкушающего прогулку, и я не знала, как ему отказать. Я согласилась, твердо решив, что не пророню ни слова. Едва усевшись на псевдодеревенский стул в «Немроде», еще не успев ничего заказать, я принялась жаловаться на отца, критиковать его, выложила все: про скандалы, про угрюмый нрав, про сумасшествие Мартины, про уход матери, про его абсурдные рассказы о войне — и под конец выпалила: «Я ненавижу этого урода!», отчего ко мне повернулись все головы за соседними столиками.
Я сама не поняла, что открыла ящик Пандоры. Я не знала, что здесь, вот так, вдруг, вся правда о моем отце будет выплеснута мне в лицо, и больно ранит меня, и спасет. Как подумаю, самое странное, что эту правду, которая много лет мучила и подтачивала отца, правду, которую он никогда не смог бы мне открыть, не сгорев со стыда, эту правду здесь, в кафе на бульваре Ватерлоо, выложил мне незнакомец, запросто, как ни в чем не бывало.
После моей обличительной речи бледный человек с минуту помолчал. Мне показалось, что он метнул на меня гневный взгляд, но очень короткий, на долю секунды; он улыбнулся, сложил губы куриной гузкой.
— Я должен кое-что рассказать вам, мадемуазель.
Сказав это, он перевел дыхание. В его взгляде промелькнула боль, и он начал тихо, озираясь с видом заговорщика:
— В сороковых годах ваш отец был блондином со светлыми глазами. Сначала-то мы хотели привлечь его старшего брата, вашего дядю, потому что он свободно говорил по-немецки и по-польски. Но люди, знавшие его до войны, считали, что кишка у него тонка для такого дела. А ваш отец был совсем молоденький, ему еще семнадцати не исполнилось, хоть выглядел он старше. Молодым, знаете, море по колено. Выдержки ему было не занимать. И вот мы его использовали.
— Вы? Кто — вы? Как использовали?
Мой собеседник покусал верхнюю губу, потом, посмотрев мне прямо в глаза, сдвинул брови так, что лоб покрылся резкими морщинами, и произнес:
— Как убийцу.
Он повторил: «Убийцу», словно пережевывал слово, пробуя его на вкус по-французски. И продолжил:
— Мы сделали ему фальшивые документы и послали его убить людей — двоих в Германии, одного во Франции. Он выполнил, насколько я помню, только три задания.
Я сидела без единой мысли в голове.
— Кто были эти люди, которых он убивал? — услышала я свой вопрос.
Я надеялась на ответ «нацисты» или «коллаборационисты», но он сказал со вздохом:
— Евреи.
У меня перехватило дыхание.
— Какие евреи?
— Ну… Один доносчик. Один промышленник, работавший на нацистов. Третьего я не помню… Знаете, нацисты привлекали евреев к депортации. Угрожали, умасливали, создавали еврейские советы, еврейскую полицию, вербовали информаторов. Мы думали, если начнутся репрессии, эти евреи поостерегутся помогать нацистам и это затормозит депортацию. Наша работа была каплей в море… И в большинстве своем эти «предатели» — в ту пору мы называли их так, теперь все представляется несколько сложнее, — эти «предатели» в итоге тоже были в свою очередь депортированы, расстреляны, повешены, истреблены… Вашему отцу было невыносимо убивать евреев. У других наших агентов — их у нас насчитывалось с десяток — не возникало подобных проблем, это были все больше чудики, полумошенники, полупсихи, но ваш отец, кстати, один из лучших наших людей, был органически неспособен проливать кровь. После третьего задания… Надо сказать, что третий — теперь я вспомнил, — третий был человеком, близким вашей семье. Немецкий еврей, как и я. Ему платило непосредственно правительство Виши. Он выслеживал евреев, скрывавшихся в деревнях на юге Франции. Его звали Луи Розман. Может быть, слышали?
— Нет…
— В общем, после этого третьего задания ваш отец сломался. Впал в депрессию. Пришлось поместить его в лечебницу, и он пробыл там до начала пятидесятых.
— Почему же отец рассказывает все эти несуразные истории о Чехословакии и Палестине?
— Он твердит заученный урок. Мы хотели сохранить всю операцию в тайне. Так было надо, хоть гордиться нам нечем. Разразился бы ненужный скандал. Как и всем нашим агентам, мы придумали ему легенду, прошлое участника Сопротивления. И потом, несколько лет он лечился в Швеции, пришлось добавить ему кое-какие палестинские эпизоды, так, ничего особо важного… — Он покивал, глядя в чашку с горячим шоколадом, потом поднял голову и улыбнулся мне. — Я хотел бы встретиться с вашим отцом. Интересно было бы повидать его через столько лет.
— Вряд ли он этого захочет!
Он вздрогнул, обиженно поджал губы:
— Вероятно, вы правы…
Не сказав больше ни слова, он встал, расплатился и ушел. Пересек бульвар и свернул на авеню Луизы. Вскоре он превратился в смутный серый силуэт вдали, а потом я потеряла его из виду.
В ту же ночь мне приснился сон. Дело происходило на террасе кафе, наверно в «Немроде», но перенесенном из Брюсселя в какой-то город на водах, нечто среднее между Спа и австрийским горным курортом. Рядом со мной сидел отец. Он выглядел постаревшим, сутулил спину (в жизни он всегда прямой, бравый, как опереточный солдат).
— Папа, — сказала я ему, — папа, я знаю.
— Что ты знаешь? — отозвался он с печальной улыбкой (такой улыбки я у него никогда не видела).
— Правду. Правду о том, что ты делал во время войны.
И отец упал в мои объятия. Он показался мне легким, как маленький ребенок. Он рыдал, и его всхлипы переходили мало-помалу в стоны, все более душераздирающие.
Я проснулась в слезах.
Назавтра я позвонила отцу. Я предложила ему где-нибудь пообедать вместе. Мне показалось, он обрадовался. В ресторане же сразу начал с обидных замечаний о моей манере одеваться, макияже, прическе.
Я молчала. Ела сайгонский суп, предоставив ему изливать желчь.
Я поняла, что никогда не заговорю с ним о его тайне, никогда не скажу, что люблю его, потому что чувствую, что он здесь, рядом со мной, и готов кинуться через улицу, чтобы спасти меня, люблю, потому что у меня нет выбора, ведь он мой отец. Нет, я никогда ему этого не скажу. Я говорила с ним во сне. В моем сне он плакал. Мне этого достаточно.
Макс плотный, но не толстый, скорее мускулистый. От него исходит какая-то немного устрашающая сила, что ощущается даже в лице на фотографии.