Книга россказней
Шрифт:
– Отобедаем втроем, вы, я и мой канцлер. Вот и он.
– У вас есть канцлер?
– Будучи аббатом обители Пресвятой Девы Марии, я являюсь князем Священной Римской империи и выполняю соответствующие обязанности.
Наконец-то гостю стало известно, где же он находится, и он был обрадован тем, что оказался во всемирно известной обители при столь исключительных обстоятельствах и совершенно неожиданно. Тем временем они сели за стол и приступили к трапезе.
– Вы иностранец? – поинтересовался аббат.
– Венецианец, однако давно в странствиях. О том, что находится в изгнании, Казанова сообщать
– Будете ли еще путешествовать по Швейцарии? В этом случае я с удовольствием дал бы вам кое-какие рекомендации.
– С благодарностью воспользуюсь вашим содействием. Однако прежде чем я отправлюсь далее, я бы хотел с вами доверительно побеседовать. Исповедаться и испросить вашего совета относительно некоторых обстоятельств, отягощающих мою совесть.
– Буду к вашим услугам. Господу было угодно раскрыть ваше сердце, Он же найдет для него и утешение. Дорог людских великое множество, но лишь немногие из них зашли так далеко, что помощь уже невозможна. Искреннее раскаяние – первое условие обращения, хотя подлинное, богоугодное осознание тяжести содеянного наступает не в состоянии греха, но лишь в состоянии благодати.
И он говорил в том же духе еще некоторое время, пока Казанова отдавал должное блюдам и вину. Когда аббат умолк, он вновь заговорил:
– Простите мне мое любопытство, Ваше преподобие, однако как вам удается в это время года добывать столь отменную дичь?
– Не правда ли? У меня есть рецепт. Дичь и птица, которую вы здесь видите, заготовлены полгода назад.
– Неужели это возможно?
– У меня имеется приспособление, позволяющее хранить их полностью без доступа воздуха.
– Вам можно только позавидовать.
– Угощайтесь. А разве вы не хотите попробовать лосося?
– Не смею вам отказать.
– Это ведь постная пища! Гость рассмеялся и взял кусочек.
После обеда канцлер, человек немногословный, Удалился, и аббат показал гостю монастырь. Все в нем чрезвычайно понравилось венецианцу. Он впервые осознал, что нуждающийся в покое человек может добровольно выбрать монастырскую жизнь и чувствовать себя в этих стенах вполне уютно. И начал уже подумывать о том, не будет ли это в конце концов для него лучшим путем к умиротворению тела и души.
Одна только библиотека не вызвала его удовлетворения.
– Я вижу здесь, – заметил он, – массу фолиантов, однако и самым свежим из них, похоже, не менее ста лет, и все это сплошь Библии, Псалтыри, теологические толкования, догматические сочинения и жития. Все это, без сомнения, замечательные произведения…
– Смею предположить, – усмехнулся аббат.
– Однако монахам понадобятся и другие книги, по истории, физике, изящным искусствам, записки путешественников и тому подобное.
– К чему? Наши братья – набожные, простые люди. Они заняты ежедневным послушанием и тем довольны.
– Великие слова. А вот там висит, как я вижу, портрет курфюрста Кёльнского.
– В облачении епископа, совершенно верно.
– Лицо его не совсем удалось. У меня есть его портрет получше. Смотрите!
Он достал из потайного кармана изящную табакерку, в крышке которой была миниатюра. Она изображала курфюрста в одеянии великого магистра немецкого ордена.
– Прелестно.
– От самого курфюрста.
– Правда?
– Имею честь быть его другом.
Казанова с удовлетворением отметил, что уважение аббата к нему заметно прибавилось, и убрал табакерку.
– Вы сказали, что ваши монахи набожные и довольные своей жизнью люди. Я начинаю завидовать такой жизни.
– Да. Это жизнь в служении Господу.
– Именно, к тому же вдали от мирских бурь.
– Совершенно верно.
Задумчиво следовал Казанова за аббатом и через некоторое время попросил выслушать его исповедь, чтобы он смог получить отпущение грехов и принять на следующий день причастие.
Аббат проводил его к маленькой беседке, куда они и вошли. Казанова хотел опуститься на колени перед севшим аббатом, но тот не позволил ему этого сделать.
– Возьмите стул, – сказал он любезно, – и поведайте мне о своих грехах.
– Это будет долгий рассказ.
– Прошу вас, начинайте. Я буду внимательно слушать.
Обещал добрый человек не безделицу. Исповедь кавалера, хоть и говорил он по возможности коротко и быстро, заняла полные три часа. Аббат поначалу качал головой или воздыхал, ибо не встречал еще подобной череды грехов и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы успевать оценивать отдельные проступки, суммировать и сохранять в памяти. Однако вскоре он оставил это и лишь слушал с изумлением беглую речь итальянца, рассказывавшего всю свою жизнь в непринужденной, живой, почти литературной манере. Иногда улыбка появлялась на лице аббата, а иногда и у кающегося, однако он не останавливался. Его повествование уводило в иные страны и города, на войну и в морские походы, там были придворная жизнь, монастыри, игорные дома; тюрьма, богатство и нужда сменяли друг друга, за трогательным следовало сумасбродное, за невинным скандальное, однако все это не походило на роман или исповедь, а излагалось непринужденно, порой даже с озорным остроумием и избегая преувеличений, ведь тот, кто все это пережил, не испытывает нужды прибавить что-либо или убавить.
Никогда еще аббат и имперский князь не слышал более занимательного рассказа. Особого раскаяния в тоне исповедующегося он уловить не смог, однако он и сам вскоре забыл, что присутствует при этом как исповедник, а не зритель захватывающего представления.
– Ну вот, я достаточно долго докучал вам, – завершил наконец свой рассказ Казанова. – Кое-что я, должно быть, забыл, однако чуть больше или чуть меньше – не так уж важно. Вы утомлены, Ваше преподобие?
– Совершенно нет. Я не упустил ни единого слова.
– Могу ли я рассчитывать на отпущение грехов?
Еще полностью находясь под впечатлением сказанного, аббат произнес священные слова, которые прощали Казанове его грехи и объявляли его достойным святого причастия.
После этого ему отвели комнату, чтобы он мог без помех провести время до утра в благочестивых размышлениях. Остаток дня он употребил на то, чтобы обдумать возможность пострижения в монахи. Будучи человеком настроения, он был скор в принятии решений, однако слишком хорошо себя знал и слишком привык все рассчитывать и взвешивать, чтобы не связать себя поспешно и не лишиться права распоряжаться собственной жизнью.