Книга встреч
Шрифт:
— Вот интересно: ведь Кирилл Юрьевич был коммунистом, и убеждённым коммунистом… Даже на съезды партии его выбирали делегатом… А вы говорите — Пасхальная служба, дочь крещёная… Как же это совместить?
— Не так трудно, как вам кажется. Во-первых, он был крещёным: ещё в детстве его крестили на Леушинском подворье. Во-вторых, он был очень светлым человеком. Он и в коммунизме хотел видеть одну светлую сторону: стремление к народному благу, ко всеобщему счастью, любовь к Родине… Он ведь вступил в партию во время войны, на том патриотическом подъёме, когда слово «коммунист» было равнозначно слову «патриот, защитник Отечества». В этом — вся его партийность. Он не врал, не фальшивил, он всё делал очень искренне и очень серьёзно, ответственно. Вы знаете, когда он вышел из партии? Во время путча — но не в конце его, когда все начали демонстративно рвать свои партбилеты, — нет, в самый его первый день, когда ещё совершенно не ясно было, чем всё это закончится. Сел и написал заявление о выходе из партии. А потом стало понятно, что путч провалился, — и он своё заявление не стал
— Мне, как зрителю, кажется, он очень хорошо чувствовал дух Православия. Я вспоминаю фильм «Братья Карамазовы» Ивана Пырьева: он сегодня кажется довольно поверхностным, плохо раскрывающим замысел Достоевского… Но ведь Пырьев скончался, не завершив фильма, третью серию снимали артисты — Кирилл Лавров и Михаил Ульянов; и мне думается, что эта третья серия намного ближе к Достоевскому. Да и сама роль Кирилла Юрьевича (он играет Ивана Карамазова) говорит о его глубоком понимании романа.
— Тут я, извините, ничего не могу сказать. «Братья Карамазовы» снимались, когда я ещё маленькая была, а предаваться воспоминаниям о своих прежних работах отец не любил. Он не стремился к тому, чтобы оставить неизгладимый след в истории России — он об этом совсем не думал. Жил сегодняшним днём. Не было у него и желания написать какие-то мудрые мемуары — это настолько претило ему!
— Но вы не считаете, что он мог бы стать хорошим режиссёром?
— Он?! Нет, ни в коем случае. Он просто не видел себя в этом. И не хотел этим заниматься. Совершенно не хотел. Он и от обязанностей худрука театра уставал страшно… Случалось даже, что жаловался на свою судьбу Виктору Астафьеву…
— Писателю?
— Ну да, они же были дружны, переписывались постоянно. Отец любил его книги и самого писателя очень уважал. В последние годы жизни у них по-настоящему духовная связь была… И как-то папа пожаловался Астафьеву на усталость: мол, хочет всё бросить, отдохнуть. А Астафьев ему ответил — как сейчас помню: «Нет уж, оставайся худруком! Куда же ты денешь эту свою крестягу?»
— В какой степени он повлиял на вас в выборе профессии?
— Да ни в какой. И в то же время — на все сто процентов. Просто я выросла в актёрской семье, у меня и мыслей никаких не было о другой профессии. Все разговоры за семейным столом — о театре, как там в театре, что репетировать, что играть, кто как сыграл… Поэтому я настолько во всё это вросла, что ни о чём ином и подумать не могла.
— Но он как-то вас учил? Что-то подсказывал?
— Вы знаете, у него ведь не было актёрского образования, и он просто себя считал не вправе давать советы. Вот мама — да. Мама закончила школу-студию МХАТа, он её уважал и считал образованным человеком. И вообще папа был очень осторожен в советах: он знал, что это палка о двух концах и что иной самый добрый и умный совет может всё совершенно испортить. Иногда и для дела, и для души полезнее самому набить себе шишку, чем последовать чьим-то благим указаниям. И хвалил меня отец не часто: как-то это было у нас не принято. В крайнем случае мог передать чьё-то мнение: «Я видел такого-то, он сказал, что ты замечательно играла!»
— Какое из воспоминаний об отце вам наиболее дорого?
Мария Кирилловна задумалась, что-то блеснуло у неё в глазах, и губы уже шевельнулись — но вдруг упрямо тряхнула головой:
— Есть такое воспоминание, но я его вам не расскажу!
— Ну, тогда не самое дорогое!
— Не самое… Всё, конечно, дорого… Начнём с того, что папа всегда был очень занят, его никогда дома не было. Поэтому когда папа появлялся — это праздник, это счастье! Я, маленькая, его поджидала, и когда он приходил домой, дёргала его за штанину: «Папа, снимай брюки! Снимай брюки!» — если переоденется в домашнее, значит, уже никуда не уйдёт. И я всё думала: вот бы папа вышел на пенсию, жил бы на даче!.. И сам он всё время говорил: «Как я хочу пожить на даче, чтобы никаких дел, никаких проблем!» А на дачу приезжал — дня три-четыре находил, чем заняться, что-то починить, что-то смастерить, — и вскоре: «Мне надо в город! У меня совершенно неотложное дело! Ах, как жалко, как жалко, что надо уезжать!..» Он был очень деятельный человек; очень любил людей — общение с людьми. Вообще он был — весь для людей, а для себя — это не главное. Семью, конечно, он обожал — и меня, и брата, и маму, но основная страсть — люди, общественная деятельность. Ему обязательно нужно было кому-то помогать — это, мне кажется, у него просто физическая потребность была. Не то чтобы он делал какие-то благодеяния свысока, а жил этим, этим дышал.
Он и дома не мог на месте усидеть: ему нужно было куда-то ехать, кататься, гулять за городом… У нас, например, был обычай — осенью непременно побродить по Царскому Селу. На машине очень много мы ездили — в Прибалтику, ещё куда-то… Вообще он был заядлый автомобилист с огромным стажем. Когда они с мамой приехали из Киева (они познакомились в Киеве, в Театре им. Леси Украинки), он был молодой актёр, но уже имел собственный «Москвич», который они купили, экономя на всём, — ели одни макароны целый год. В последнее время у него был «Мерседес» — не новый, не модный, подержанный, — но он его очень любил.
Он никогда меня не отчитывал, никогда не занудничал. Никогда не говорил: это, мол, хорошо, а это плохо. Но мы всегда всё сами понимали, потому что видели, как он живёт, по каким законам…
Вот что я помню… Понимаете: может быть, прошло не так много времени со дня его кончины, и у меня ещё нет того, что называется воспоминаниями. Он ещё живой для меня — вот в чём дело! Я надеюсь, что это чувство будет продолжаться долго. И мама моя ещё жива для меня, хотя мне в первые годы очень её не хватало — просто до болезни. Но она жива. И моё собственное детство — оно живое, оно ещё длится где-то там, невдалеке… А воспоминания — это дань смерти. Их у меня нет. Папа сейчас не рядом со мной — да, это так. Но его и раньше часто не бывало, так что, может быть, ничего и не изменилось. Он где-то близко, в своё время мы с ним увидимся. Мы же все здесь гости. Когда-то я поеду к папе обратно. Обратно! Домой поеду, к маме с папой. А пока — я здесь, они там.
— Простите меня за этот вопрос… Как он умирал?
— У него была очень тяжёлая болезнь — лейкоз, острый лейкоз. Он был мужественным человеком. Не любил больниц, поэтому после того, как его выписали, ни за что не хотел обратно в больницу возвращаться. Вернулся всё же, когда совсем плохо стало, но в ту же ночь и умер. У него приступы какие-то были — никто не понимал, что за приступы, — два он перенёс, а из третьего так и не вышел. Но между обострениями, когда отступала эта боль, папа был удивительно спокоен, лёгок, светел. Весь он был очень спокойный, совсем готовый к новой жизни. Особенно в последние сутки. А когда его в Леушинское подворье привезли на отпевание, тут вообще… Трудно передать… Это были Пасхальные дни, и он там лежал, и такой был свет, такая торжественность, приподнятость… Даже радость — настоящая Пасхальная радость. Кто не верит, тот этого не поймёт, наверное… Что-то подобное было, когда отца Василия Ермакова, моего духовника, хоронили. Он для меня тоже жив. Приходишь к нему на могилку, посидишь там — и словно пообщался с батюшкой, что-то в голове и на сердце прояснилось. Однажды отец Василий подарил мне свою книгу и написал на ней только: «Молись и радуйся!» Вот такое завещание духовное. Молись и будь счастлива. С тем и живу.
Вот интервью, за которое меня не погладили по головке — и меня, и всю нашу редакцию («не тот герой, не наш человек»). А мне оно нравится, нравится намного больше чем десятки иных моих «правоверных» материалов…
8. «…НО ВЕЧНО ТВОРИТ БЛАГО»
Возможно, это дело субъективное, но мне Олег Басилашвили всегда представлялся самым демоническим из наших артистов. Кого бы он ни играл — почти всегда в глазах у его героев светится некий нехороший огонёк, этакая инфернальная искорка… Порою даже в положительных… Хочу сразу уточнить: говорю о героях, не об артисте. Сам Олег Валерианович нимало не показался мне демонической личностью. Мы сидели с ним в его гримёрке в БДТ, и на моих глазах этот — уже весьма не молодой и, судя по всему, не блещущий здоровьем человек — с каждой минутой наполнялся непонятной силой, одушевлялся всё больше и больше, преображался, молодел. Очень сожалею, что на словах не объяснить, не показать его превращений, и не увидит читатель, как, рассказывая о своей новой роли, о великом физике Нильсе Боре, артист всего лишь нагибает голову, бросает взгляд исподлобья — и передо мной встаёт Нильс Бор собственной персоной; как, переводя разговор от физиков к их теориям и говоря о Большом взрыве, Басилашвили показывает этот взрыв руками — всего лишь кончиками пальцев, — мимолётный жест в потоке разговора — и вот передо мной убедительная картина расширяющейся Вселенной. Артист — ничего не скажешь — играет лучше, убедительней, глубже, чем говорит… Однако и говорит вещи порой удивительные. Я пытаюсь расспросить Олега Валериановича о его злодеях, о Воланде, например, воплощении зла, и слышу в ответ:
— А почему вы думаете, что Воланд — это сатана?
— А кто же ещё?
— Ну да, конечно, все так думают!.. С диаконом Кураевым я долго говорил — он тоже: «Сатана, сатана…» — а ведь умный вроде бы человек!.. Да ведь если Воланд — чёрт, то тогда Иешуа Га-Ноцри — Христос! А? Как вы считаете? Вам булгаковский Иешуа кажется похожим на Христа?
— Нет, конечно…
— Конечно, нет! Какой он Христос? Безруков превосходно сыграл Га-Ноцри, а ведь Христа сыграть невозможно. Играют, конечно, но что в том толку? Разве вы пошли бы, бросив всё, за этими экранными героями? А ведь за Христом люди шли, бросив рыбацкие сети, и сундуки с деньгами, и книги с древней мудростью… Итак, Иешуа — не Христос, а значит, и Воланд к нечистой силе никакого отношения не имеет.