Книга Звезд

Уотсон Йен

— И что увидеть?

— Конец и начало всего. Почему все именно так. Люди могут все видеть. Если ты смотришь на солнце, то можешь обжечь глаза; но ты все-таки смотришь, хоть и недолго. А если ты посмотришь сразу на миллиард и миллиард солнц? В моем мире говорят, что мгновение озарения стоит вечности слепого невежества. А еще говорят, что люди — это глаза Бога. — Амброз криво усмехнулся. — Мы — Его ученики. И все же именно мы создали его.

— Простите, — прервала нас машина. — Пожалуйста, поясните свою мысль.

Амброз пожал плечами:

— Сказано

достаточно. Мне пора идти. Нельзя утомлять инвалида. Но сначала, согласно местному обычаю, поцелуй. О, эти мягкие и влажные губы! — Он наклонился над ванной и легонько коснулся ртом моей щеки. Быстро и очень тихо он прошептал: — Забудь. Все это не имеет значения. Если нашему другу, чтобы видеть, нужна вся галактика, ему потребуется еще тысяча веков. Он выпрямился. — Пошли, — сказал он Йорпу.

Ватоголовый Экзот завернулся в свой бурнус.

— Пошли, команда. Больше я их не видела.

Через неделю я уже была как огурчик.

Машина сказала мне, что по подземному туннелю я должна добраться до одной станции на юге, откуда буду отправлена исполнять обязанности херувима. То есть быть звездным ребенком, апостолом, предметом обожания. Как многие до меня, очень многие. По подземному туннелю мне предстояло пересечь континент и океан и попасть в Венецию, в Италию.

Через несколько месяцев, как всякий хороший агент-шпион, я по уши увязла в тайном заговоре мятежников под названием «Подполье».

Вот как это получилось.

Венеция — это город, построенный на море. Примерно тысячу лет назад он ушел под воду, но Божественный разум поднял его и отстроил заново. Это было так давно, что камни, на которых держались здания, снова были разъедены морской водой, словно гнилые зубы. Стены дворцов, балконы и башни были подточены солью. С первого взгляда было видно, что еще немного, и город обрушится в воду снова. Впрочем, налет ветхости придавал ему оттенок какого-то неповторимого очарования, отчего город казался не отживающим свой век, а, наоборот, более живым — словно какое-нибудь старое-престарое животное, ставшее дряхлым и немощным, но сохранившее обостренные чувства и переживающее второе детство, пытаясь играть и показывать разные трюки. И через всю Венецию, оживляя ее и в то же время разрушая, проходила одна и та же картина — живое, пенящееся, хлюпающее море.

Так я, по крайней мере, подумала, когда впервые увидела ее! Мне потребовалось время, чтобы выяснить, что же в действительности кроется за этим упадком: оказалось, что Божественный разум восстановил и сохранил город именно в таком виде, в каком он находился раньше, так некоторые люди делают декоративные дырки в новой мебели. Большинство других восстановленных городов были новенькими, словно с иголочки; но только не Венеция. Ей оставили ее червоточины, а ее стены покрыли искусственным грибком.

Однажды, ранним ненастным вечером, на Дзаттере я встретила Бернардино. Ветер

обдувал эту набережную со всех сторон, полируя щербатые камни. Тучи, словно огромные пурпурные кулаки, тузили друг друга и гнались к берегу над темной бурлящей водой. Голубая молния сверкнула над морем. Тощий шелудивый кот искал, где бы укрыться.

(Дзаттере… Я буду употреблять названия набережных и каналов, горбатых мостиков, аллей и площадей так, словно вы знаете Венецию не хуже, чем Аладалию или Гинимой. Венеция действительно существует на планете Земля; учтите это.)

Зарокотал гром. Дзаттере была пустынна… как вдруг из темноты крадучись выбрался какой-то человек. На нем были мягкие туфли, которые называются кроссовки, слаксы, голубой джемпер и берет. Возможно, он был одним из тех, кто плавал по каналам на гондолах, стоя на корме и вспенивая воду одним веслом, как повар, который перемешивает массу для пудинга. У него было румяное веселое лицо.

Меня не слишком насторожил его вороватый вид. Что могло угрожать нам, детям звезд? Одна женщина в черной шали назвала нас «ангелочками». Гондольеры бесплатно возили нас туда, куда нам было нужно. Владельцы ресторанов бросались обслуживать, предлагая лучшие блюда из меню. И все потому, что наши глаза видели свет других звезд.

За это мы, херувимы, рассказывали о своих мирах во многих «церквах» Божественного разума — красиво украшенных зданиях, расписанных изображениями херувимов и Ка, парящих в небесах, а также всякими другими сюжетами из доисторического мифа. Мы жили в лучших отелях, вращались в лучшем обществе и вообще делали что хотели.

В Венеции, когда умирало дитя звезд, был обычай пышно провожать его или ее на Остров Мертвых, предназначенный специально для нас и расположенный в лагуне, которая называлась Сан-Микеле. А его или ее Ка, как говорили, отлетало к Божественному разуму.

Когда умирал звездный ребенок — в преклонном возрасте, прожив двадцать или двадцать пять лет своего детства…

Правильно. Наши новые тела были далеко не вечны. Божественный разум не слишком стремился распространять эту информацию на Земле; я узнала об этом от одного херувима, проживающего в том же отеле, что и я, a propos о смерти и похоронах. Однако вышеназванного херувима это не слишком беспокоило. «Мы же вернемся обратно к Божественному разуму!»

Я в это не верила.

О, в двадцать лет своей жизни я поверила сразу! А в остальное — нет.

— Прости, дитя звезд, — сказал человек. — Можно с тобой поговорить? Я слышал, как сегодня ты рассказывала в «Ла Салюте» о своем мире.

— Слышал? Ты что, следил за мной? Он усмехнулся:

— Ну конечно! А как нам еще встретиться? Но ты не бойся.

— Чего мне бояться? Он махнул рукой:

— Ну, вечер такой темный! Никого нет, даже какого-нибудь ока Божественного разума. Начинается шторм. Маленькое тельце может легко упасть с набережной в море.

— Большое спасибо! — Мне сразу полегчало.