Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв.

Лихачев Дмитрий Сергеевич

Перед войной библиотека размещалась в здании старой церкви в Столешниковом переулке. Это было, кажется, уже третье помещение, завоеванное Маргаритой Ивановной. Часть хранилища и "выдача на дом" находились в другом доме — на Петровских линиях.

Не помню, когда я впервые увидел Маргариту Ивановну, должно быть, осенью 1938 г., но внятно слышу ее голос, вижу светлый пристальный, любопытный и серьезный, по-детски доверчивый взгляд: "Говорят, вы пишете диссертацию о Шиллере и Французской революции. Отличная тема и своевременная. В будущем году будет 150-летие штурма Бастилии. Вы наш активный читатель, вот и прочитайте у нас несколько публичных лекций. Разумеется, мы заплатим… Вы аспирант? Но я могу вам дать доцентский гонорар… Вас интересует проблема революции вообще? Право народа на восстание? Это же очень интересно. Ведь Шиллер

писал самые революционные драмы еще до того, как французы свергли монархию, и есть же прямая связь, ведь Конвент присвоил Шиллеру звание почетного гражданина Франции. Вот вы нам и расскажете, как это все было".

Библиотека стала для меня и для многих моих друзей-коллег добрым пристанищем. Ее книжные и журнальные фонды были беднее, чем в Ленинской библиотеке, и читальные залы куда меньше, и курилка теснее.

Но я устроил себе отдельный угол, где хранил книги и рукописи, где можно было, поклянчив или поругавшись, задержать "просроченную" книгу, выписывал по межбиблиотечному абонементу редкие, старые издания из ленинградской и московской библиотек Академии наук. В справочно-библиографическом отделе работали замечательные девушки: Настя Паевская, Инна Левидова, Лора Харлап, Лара Беспалова. Они самоотверженно помогали разведывать источники, разбираться в непролазных для начинающего аспиранта джунглях картотек и справочников.

Маргарита Ивановна ухитрялась подбирать замечательных сотрудников. Некоторые из них были образованнее, чем она, и не скрывали этого, даже подшучивали над директоршей, которая говорила и по-французски, и по-немецки с "саратовским акцентом", не читала ни Джойса, ни Пруста, была постоянно озабочена проблемами ремонта, отопления, финансирования: снова и снова надо было выпрашивать у министерства валюту на покупку зарубежных изданий, покупать книжки у букинистов.

Маргарита Ивановна отнюдь не казалась добренькой тетушкой, она, бывало, сердито выговаривала, и даже не всегда справедливо, за любое упущение, особенно если пожаловался читатель. Но никогда не была злопамятна, не обижалась на резкие возражения, нередко строптивых, непокорных, даже дерзких сотрудников она словно бы предпочитала послушным, уступчивым, робким.

Уже в первые месяцы нашего знакомства я испытал, как она притягивает новых людей. Ей были нужны, разумеется, прежде всего профессиональные книжники, библиотекари и библиографы, но вместе с тем всегда требовались, оказывались полезными литераторы и ученые — языковеды, историки, филологи, — электрики и переплетчики, студенты разных факультетов, журналисты, художники, актеры. Она умела любому неопровержимо доказать, что именно ему необходимо стать сотрудником библиотеки или написать о ней статью, отремонтировать котельную или прочитать лекцию, стать руководителем кружка книголюбов, преподавателем на языковых курсах, устроить праздничный концерт, оформить выставку…

Она покоряла прежде всего своей абсолютной, безоговорочной уверенностью в том, что ее собеседник понимает необходимость помочь библиотеке, что он сам, конечно же, рад поручению, и несомненно выполнит его наилучшим образом. Она внушала доверие, потому что сама была доверчива.

Нередко мне приходилось слышать недоуменные и даже подозрительно скептические вопросы: "Как могла эта женщина больше полувека оставаться директором Всесоюзной библиотеки иностранной литературы в Москве?.. Каким чудом пронесло ее сквозь все годы "чисток", "повышенной бдительности", идеологических истерик?.. Как могла она уцелеть, когда громили космополитов, обличали низкопоклонство перед иностранщиной и само понятие "иностранный" становилось обвинительным, ругательным?"

Однако даже немногие, но сердитые недоброжелатели Маргариты Ивановны не находили на эти вопросы таких ответов, которые причисляли бы ее к системе правящего террора, к номенклатуре доносчиков, проработчиков, карателей. Самые злоязычные говорили о ее чрезвычайной хитрости, мол, притворяется дурочкой, вечной провинциалкой, укрывается за спинами двух образцово-показательных заместителей — сверхбдительный Яков Иванович и Софья Владимировна Голубятко, член партии с 1903 г., добрейшая начетчица, верившая каждому слову любого постановления ЦК, — прикрывали свою директоршу от угроз сверху, а безотказные труженики — библиографы, консультанты, лекторы — создавали великолепный очаг культуры — несомненное достижение нашего социалистического строительства, очевидное для всего мира, так

же как наши театры, картинные галереи, как хор Свешникова и ансамбль "Березка". Вот и Маргарите Рудомино позволяют безмятежно расцветать на ниве социалистической культуры. Один из примеров нашей многообразной "показухи".

Сердитые взгляды иногда острее видят, замечают иной раз и такое, что дружеский глаз не усмотрит. Внешние обстоятельства и впрямь подтверждали упреки в "показухе": Маргарита Ивановна была членом международных комитетов мира, обществ дружбы с зарубежными странами, числилась "выездной". В городах Запада она приходила прежде всего в библиотеки, договаривалась об обмене книгами, рассказывала о своей библиотеке. Она говорила только правду, и, конечно же, ее неподдельная влюбленность в свое дело, ее доверчивое упрямство и открытая целеустремленность — хочу, чтобы моя библиотека была богатой, обширной, лучшей из всех, — ее любознательность и любопытство привлекали к ней самых разных людей. И объективно она оказывалась живым доказательством успехов советской "экспортной" пропаганды, олицетворением идеала социалистического просветительства.

Все так и все же не так… Жизнь и дело Маргариты Ивановны были не только мифом, диковинной московской легендой, но и неподдельной реальностью, повседневно воспринимаемой тысячами ее читателей. Когда в июле 1941 г. начали бомбить Москву, я был среди тех читателей, которые приходили на ночные дежурства в библиотеку, вооружались рукавицами, ведрами с песком, клещами и лопатами, чтобы тушить зажигательные бомбы. Нам повезло: ближайшие попадания были в 100–200 метрах, и церквушка, начиненная книгами, уцелела.

После войны Маргарита Ивановна "отвоевала" новый дом, побольше, на улице Разина, там, где сейчас огромный куб гостиницы "Россия". Но в это время она уже была одержима новой мечтой: построить большое специально библиотечное здание, в котором соединялись бы и хранилища, и читальные залы, лектории и помещения для каталогов. И в этом ей помогали читатели разных общественных положений и разных возрастов. Всем, приходившим в библиотеку, иногородним и зарубежным гостям, правительственным и партийным, комсомольским и профсоюзным деятелям гостеприимная директорша обязательно показывала большую модель будущей библиотеки. Проект был разработан во всех подробностях: архитекторов и строителей Маргарита Ивановна убеждала так же неотвратимо, как и всех нас, в том, что они сами хотят построить эту замечательную, единственную в своем роде библиотеку, что они спят и видят, как бы поскорее воздвигнуть ее на берегу Яузы в таком месте, куда можно добраться трамваем и автобусом, и от метро недалеко…

Здание было построено. Маргарита Ивановна едва ли не каждый день приходила на строительство и уж, конечно, звонила прорабам, снабженцам, поставщикам стройматериалов и оборудования, приходила в министерства и управления, вымаливала, уговаривала, торопила сверхплановые, внеочередные поставки… Когда все уже было построено, подключено к энергосети и газопроводу, — внезапный удар: здание передают какому-то важному ведомству! В эти дни я впервые видел Маргариту Ивановну подавленной, горестной, страдающей. Отнимали ее любимое дитя. Она осунулась, побледнела, муж, сын и друзья боялись за нее, хотели уложить в больницу. Но не тут-то было. Она рвалась в ЦК, в Президиум Верховного Совета… Здание помогла отстоять тогдашний министр культуры Екатерина Фурцева. Она вступилась за Библиотеку, что удивительно, так как она терпеть не могла Маргариту Ивановну, вероятно, потому, что не понимала ее, не понимала ее бескорыстия, ее доверчивости, ее искренне самоотверженного служения одному делу без каких-либо расчетов на карьеру, на отличия или награды. Эта странная, непонятная женщина с инородческой фамилией была белой вороной и в министерстве, и в любом кругу высокой номенклатуры. Она не заискивала, не льстила, не произносила высокопарных похвал начальству, не соблюдала давно принятых норм чинопочитания, не умела восхищенно или покорно безмолствовать перед разглагольствующими сановниками, а запросто возражала, спорила — не ругалась, не хамила, даже не горячилась, а спокойно убеждала, уговаривала, как терпеливый педагог, как заботливая родственница. И это действовало. Даже насквозь просушенные чинодралы в министерствах, в ЦК, в МК уступали перед напором этой необычайной просительницы. Уступали, вероятно, еще и потому, что она не угрожала ничьей карьере, не претендовала ни на чье кресло и вообще ничего для себя не просила.