Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Етоев Александр

То есть талант Некрасова не последние люди в нашей литературе связывали с талантом строителя. Строителя странного.

Под «строителем странным» я подразумеваю, в случае Белинского, строителя новой жизни, то есть рубителя старой и — на ее обрубках — создателя жизни лучшей. Ведь кому живется весело, вольготно на Руси? Известное дело кому — см. по тексту поэмы. Топором же можно, кстати, не только обтесывать бревна для строящегося дома. Им можно и, как Родион Раскольников, тюкать одиноких старушек. Молотком, между прочим, тоже — случаи такие в судебной практике встречаются, и нередко.

Осип же Мандельштам в

строительной деятельности Некрасова выделяет элемент злости. Но злости не настоящей — будущей. Злости на самих строителей новой жизни, построивших такие дома, жить в которых можно или стукачу, или мертвому. Здесь под мертвым подразумевается человек, полностью приспособившийся к режиму, слившийся с серым фоном тогдашней коллективной действительности, помалкивающий, подремывающий, читающий пролетарских поэтов и пишущий доносы на поэтов непролетарских.

Вот такое противоречие обозначил я в некрасовском творчестве, которое, как в гегелевской триаде, ведет в результате к синтезу. Синтез же в истории означает перемирие между Богом и Сатаной. А перемирие не бывает долгим, оно имеет свойство заканчиваться или миром, или новой войной.

Конец света

Когда Леонид Цывьян, питерский переводчик, увидел сидящего на ступеньках тридцатилетнего парня, с трудом шевеля губами читавшего книжку комиксов, он понял, как выглядит конец света.

Лично я ничего ужасного в этом не вижу. Ну, читает человек по складам, ну, комиксы. Что ж такого? Я видел нищего на паперти Владимирского собора, читавшего по складам Евангелие.

А мой сын-старшеклассник увлеченно читает Акутагаву. А дочка моих знакомых в свои 14 лет цитирует наизусть Шекспира. По-русски и по-английски.

В природе существует баланс. На каждого нищего с паперти, на каждого неграмотного бомжа, на каждого депутата Думы, путающего «унисон» с «унитазом», приходится по умному мальчику, глядящему в телескоп на звезды, по питерской или калужской девочке, пишущей по ночам стихи.

Да и неважно, что человек читает. Я тоже читаю комиксы и лубочные сыщицкие романы. И многие мои знакомые тоже.

А что касается конца света, то я в него, извините, не верю. Пока есть человек читающий и пока светит на небе солнце, человечество будет жить.

Конный цирк

В 1923 году в Грузии режиссер И. Перестиани снял фильм по повести Павла Бляхина «Красные дьяволята». Фильм имел безумный успех, Буденного, после того как картина вышла в прокат, подростки буквально завалили грудами писем с просьбой записать их в «красные дьяволята» Но, как вспоминает писатель Бляхин, фильм хотя и получился хороший, все-таки имел досадное отступление и от первоисточника, и от исторической правды.

Дело в том, что один из подростков, героев повести, — китаец. В Грузии же, когда фильм снимали, как назло ни одного китайца отыскать не смогли. На счастье в тбилисском цирке нашелся негр, работавший цирковым наездником. Звали негра Кадор Бен-Салиб. Тогда находчивый режиссер быстренько меняет в сценарии «красного дьяволенка» Ю-ю, того самого, который китаец, на революционного негра Тома, которого сыграл Бен-Салиб. Формально все прошло на ура. Только, автор повести замечает, в гражданскую войну в Красной армии негров не было. Китайцы же, наоборот, принимали в ней живое участие.

Я представил себе

возможную ситуацию, как в том же самом Тбилиси в 1923 году тот же Перестиани экранизирует «Арапа Петра Великого». И, на беду, в грузинской столице не оказывается ни одного негра. И режиссер, чтобы не срывать съемки, меняет негра на китаёзу. Хотя нет, все это ерунда, в такой ситуации человеческий материал ни при чем. Сажа, вакса, любой краситель, меняющий цвет кожи на черный, — и проблемы с негром как не бывало. Снялся же Владимир Высоцкий в той же роли в известном фильме…

Стоп. Что-то я ушел далеко в сторону от конного цирка. А ведь в конном цирке действительно все здОрово и красиво. Одна конно-цирковая терминология звучит слаще иного музыкального опуса. Вслушайтесь — арнир, арабеск, панно, кабриоль, хердель, пезада…

Кстати, хердель — это всего лишь искусственное препятствие из обычного хвороста, которое лошадь преодолевает по ходу номера. А пезада — это когда лошадь поднимается на дыбы и стоит на задних ногах почти вертикально, или, по-цирковому, «свечкой».

«Костер» Н. Гумилева

Наплевав на кривые убыточки, С папироской смертельной в зубах Офицеры последнейшей выточки На равнины зияющий пах…

Когда я повторяю мысленно, про себя, эти строки Осипа Мандельштама, почему-то всегда представляю Николая Степановича Гумилева, идущего по вымерзшим улицам Петрограда зимами 19–20 года.

И еще мне вспоминается место из мемуаров Николая Чуковского, где последний описывает, как Гумилев топит камин томами роскошного тридцатитомного издания Шиллера на немецком языке — в тисненых золотом переплетах, с гравюрами на меди, проложенными папиросной бумагой:

Брошенный в пламя том наливался огнем, как золотой влагой, а Николай Степанович постепенно перелистывал его с помощью кочерги, чтобы ни одна страница не осталась несгоревшей.

В этих образах видится мне закат России и долгое последовавшее за ним погружение ее во мрак.

Иннокентий Анненский посвятил Гумилеву в 1909 году стихотворение «Баллада». Две строчки из него кажутся написанными десятилетием позже и только каким-то чудом перемещенными в недалекое прошлое:

Только мы, как сняли в страхе шляпы — Так надеть их больше и не смели…

Это о российской интеллигенции после 1921 года.

Ну что государство может сделать с поэтом? Самое большее — убить! Но стихи убить нельзя, они бессмертны, и бедное государство всякий раз терпит поражение.

Это слова поэта и переводчика Валентина Стенича, сказанные им после того, как Гумилева расстреляли.

В сборнике «Костер» есть стихотворение о деревьях, кончающееся такими строчками:

О, если бы и мне найти страну, В которой мог не плакать и не петь я, Безмолвно поднимаясь в вышину Неисчислимые тысячелетья!