Князь Арнаут
Шрифт:
Трудно поручиться, что именно сказал Ренольд в своё оправдание, однако можно не сомневаться, преданно глядя в глаза «отцу» (а как же, сюзерен для вассала всё равно что отец или уж в крайнем случае старший брат), он обещал, что, конечно же, больше так не будет. При этом наверняка держал пальцы перекрещёнными (в том случае, если подобный обычай тогда существовал).
Мануил выдвинул три условия. Первое: цитадель занимает византийский гарнизон. Второе: сам Ренольд, в свою очередь, направляет воинское соединение в императорскую армию (это, надо думать, затем, чтобы франки не вырезали ромеев, как только базилевс уберётся восвояси). И наконец, третье: латинский патриарх
Однако не только патриарх, но и сам король Бальдуэн были в немалой степени ошарашены, когда, прибыв весной в Антиохию, обнаружили там улыбающегося и довольного жизнью Ренольда.
Правда, он весьма скоро перестал улыбаться.
Бальдуэн вместе с братом Амориком и патриархом направились в лагерь базилевса перед Антиохией. Король, оставив графа с императором, вернулся оттуда нагруженный подарками. Взаимопонимание между родственниками явно упрочилось.
Видимо, пользуясь благорасположением Мануила, Бальдуэн и Эмери убедили его, что он перегнул или (в зависимости от того, как посмотреть) недогнул палку. Так или иначе, состоялся акт формального примирения князя с монсеньором, после чего последний получил назад свою патриаршую кафедру.
Но даже и столь значительный факт оказался оттеснённым из внимания горожан. События следовали одно за другим с ошеломляющей быстротой, город буквально бурлил.
Не успел король вернуться в Антиохию и водворить патриарха в его собственные покои, как все узнали новость — базилевс намерен войти в город.
Несмотря на многочисленные предупреждения, что чернь умышляет заговор против божественной особы императора, Мануил не изменил желанию и торжественно въехал в Антиохию на Пасху 12 апреля 1159 года.
Византийские штандарты развевались на крыше цитадели, где всего четыре года назад принимал солнечные ванны благочестивый монсеньор Эмери Лиможский.
Открывали шествие этерии — императорские телохранители, варяжская стража, за ними верхом на прекрасном фессалийском жеребце в пурпурной мантии следовал сам базилевс, увенчанный диадемой. (Мало кто знал о том, что под роскошными одеяниями Мануила скрывалась очень плотная кольчуга, выполненная искусными мастерами, наподобие той, что некогда спасла Ренольду жизнь в коридорах королевского дворца в Иерусалиме). Князь шёл рядом, держа в руках уздечку коня Мануила, ему тем самым отводилась как бы роль грума, а следовавшим позади, также разумеется пешим, ноблям Антиохии и того хуже — конюхов. Следом верхом ехал Бальдуэн без оружия и короны, дальше приближённые базилевса. В воротах процессию встречал монсеньор Эмери в полном патриаршем облачении, а с ним и весь цвет клира. От ворот по улицам, устланным коврами, засыпанными множеством цветов, дорогого гостя и всю его свиту проводили сначала к собору Святого Петра, а затем и во дворец.
Восемь дней не стихали пиршества, и всё это время базилевс поражал воображение подданных, без устали раздавая щедрые подарки как благородным рыцарям и знатным горожанам, так и черни.
Чтобы показать своё уважение к западным обычаям, Мануил устроил турнир, где восхитил франков, продемонстрировав им мастерство настоящего рыцаря.
Свитским базилевса также пришлось принять участие в состязаниях и пережить немало неприятных минут и даже позора, соревнуясь на ристалище с рыцарями. Тут византийским вельможам пришлось действовать на «чужом поле» — мастерство владения конём почиталось между ними куда меньше, чем искусство интриги.
Ренольд веселился со всеми, но на душе его скребли кошки. Дело было даже не в унижениях, не в том, что обстоятельства вынудили его признать
Особенно усердствовал Бальдуэн. Князь не без горечи обнаружил, как сильно изменился иерусалимский король. Побеждённая сыном Мелисанда словно бы всё равно брала верх, сын всё более походил на неё если не внешне, то внутренне. К тому же его, казалось, пленил блеск императорской диадемы, он как будто бы полностью подпал под обаяние своего порфирородного родственника. Впрочем, последний также благоволил мужу племянницы. Дошло до того, что, когда король на охоте, упав с лошади, сломал руку, Мануил вызвался на роль лекаря, уверив Бальдуэна, что превосходным образом знаком с медициной и даже лечил одно время заболевшего в Константинополе Конрада Германского.
Однако дружба кузена Констанс и базилевса, как все прочие вышеперечисленные неприятности, лишь усугубляли горечь, наполнявшую сердце Ренольда, сама же она имела под собой иные основания. Тот старый сон, казалось уж ставший явью на Кипре, так и остался сном. Будто случилось так, что всадник, восседавший на белом коне, который попирал копытами горы драгоценностей, всадник, принимавший как должное подношения подданных, повернул своё лицо, и князь увидел... Мануила. Да! Ему, ему, младшему сыну базилевса Иоанна, а не младшему сыну графа Жьена и сеньора Шатийона возносили хвалы и отдавали почести подданные государя Антиохийского, словно бы забыв о существовании своего князя [124] .
124
Для получения более подробной информации о дальнейших действиях Мануила см. комментарий 23.
Мануил ушёл, и в Антиохию прибыли счастливцы, отпущенные по его договору с Нур ед-Дином узники, которые лишь благодаря базилевсу обрели не чаемую уже свободу.
Казалось, на какое-то время все, даже князь и патриарх, по-настоящему примирились. Надо было принимать и как-то устраивать несчастных. Одни уезжали домой в Европу, иные оставались в Северной Сирии, другие отправлялись искать счастья южнее, в землях баронов королевства или даже в самом Иерусалиме. За кем-то приезжали близкие и родные, но у большинства не осталось никого, родственники поделили их имущество, а самих давно забыли.
Попадались среди выпущенных на свободу пленников и видные особы, например, великий магистр братства Бедных Рыцарей Храма, Бертран де Бланфор.
Не успел князь и антиохийские тамплиеры проводить столь важную персону, как пришла весть о приезде старого знакомца Ренольда Шатийонского, Бертрана Тулузского, с ним вместе, к большой радости Ангеррана и удовольствию его молочного брата, пришёл и Пьер, бывший грум бедного пилигрима из Шатийона.
В честь Бертрана князь дал несколько пиров, а когда отшумело веселье, принял графа приватно в маленьком зале, предназначенном для обедов в узком кругу. Все присутствовавшие на трапезе, включая и княгиню, вскоре удалились, и Ренольд остался с Бертраном в компании Ангеррана и нескольких слуг, которые ожидали распоряжений, сидя у стен поодаль, на набросанной на полу соломе.