Князь Арнаут
Шрифт:
Египтяне-пленники не владели языком врагов и не знали, какую пытку им уготовили, однако скромных познаний старшего, Джамаля, в северофранцузском [88] наречии хватило, чтобы понять смысл фразы Анри. А может быть, шорник просто по-своему истолковал униженный тон солдата, которым тот молил магистра о пощаде.
— Сами вы собаки! — воскликнул старший из пленников. — Вас прогонят от Аскалона! Придёт день, когда вас сбросят в море и от вашего пребывания здесь не останется следа!
88
Магистр,
— Что он сказал, брат Вальтер? — обратился Бернар к антиохийцу, не спешившему переводить.
— Он грозит нам, мессир, — произнёс наконец Вальтер. — Говорит, что нам всем крышка. Они нас разобьют, прогонят, сбросят в море... Жалкий червь... Объяснить ему, что их ждёт?
— Будь добр, скажи ему, брат Вальтер.
Антиохиец довольно долго собирался с мыслями, подбирал слова, дабы короче и доходчивее объяснить пленникам, какую пытку приготовили для них франки. И вот он заговорил. Как ни кратка была речь Вальтера, не успел он договорить, как уже третий, на сей раз длившийся не меньше минуты порыв ветра заставил его умолкнуть. Едва ветер стих, Вальтер хотел продолжить, но оказалось, что стихия сделала паузу лишь для того, чтобы собраться с силами и показать людишкам, на что она способна.
Ветер заставлял людей щурить глаза, прикрывать лица и пригибаться. Он оказался столь сильным, что срывал с шестов шатры богатых рыцарей, уносил, точно игрушечные, палатки слуг и воинов победнее, взмётывал в небо их жалкие пожитки.
Джамаль торжествовал. «Великан» дышал ему в спину, давая прекрасную возможность видеть смятение врагов.
— Эй, железный шейх! — обратился шорник к Вальтеру. — Скажи своим кафирам, придёт день, и вот так же поднимется ветер в пустыне! Он сметёт не только ваши шатры, но и самих вас унесёт далеко за море, туда, откуда пришли вы. А потом он понесёт пустыню к вам, и песок её покроет толстым слоем вашу землю, чтобы перестала она родить, чтобы оскудела, чтобы никогда...
— Мессир! — закричал вдруг кто-то из рыцарей, обращаясь к Бернару. — Смотрите, мессир! Смотрите, что происходит!
Великий магистр Храма не собирался поворачиваться, что бы ни случилось, однако поведение собравшихся не могло не озадачить его. Те, кто находился перед ним, за спиной у мусульман, все, как один, принялись энергично креститься и кричать:
— Господь с нами! Знак свыше! Божья воля!
— Что там, брат Вальтер? — не выдержал Бернар.
Антиохиец стоял между магистром и пленниками, как бы вполоборота к пожарищу.
— Вам лучше взглянуть самому, мессир, — твёрдо ответил он.
Магистр повернулся и увидел то, на что ему и правда следовало посмотреть самому. Огромный факел, в который превратилась беффруа от сглаза ненавистного Раймунда дю Пюи, сам, без чьей-либо помощи двинулся по деревянному настилу к городу. Ветер был настолько силён, что едва не срывал огонь. Пляшущее остриё языка пламени указывало прямо на стену, защитники которой в ужасе разбегались кто куда, дабы не стать жертвами разбушевавшегося огня.
Башня доехала до конца настила и стала медленно крениться. Вот она легла на стену, да так и осталась
— Саламандра! — сокрушённо прошептал Джамаль. — О, проклятье!
Гримаса дьявольского торжества исказила лицо великого магистра Храма.
— Молитесь! Молитесь, братья! — воскликнул он. — Просите Господа сделать ветер сильнее, а огонь жарче!
Тут появился Молчаливый Эрве и его помощники, которые с неторопливой деловитостью волокли необходимый инструментарий. Они опоздали, обстоятельства изменились, и магистр отдал другой приказ:
— Слушайте меня, братья! Поможем же Господу помочь нам! Прикажите солдатам собрать всё дерево и бросить его в огонь! Пусть разгорится сильнее! А ты, Эрве, оставь то, что принёс! Вздень этих псов на шесты, дабы им было лучше видно, что произойдёт!
— Му-у-у... му-у-у... — закивал палач и красноречивым жестом указал на раненого помощника начальника караула. — Му-у-у? Му-у-у?
Нетрудно понять, что таким образом Молчаливый Эрве пытался выяснить у сеньора, что предпринять относительно Простака Анри. Бернар де Тремелэ уже не думал о нём. Ведь вполне могло получиться так, что роковая оплошность караула пойдёт на пользу франкам. Не всякая кладка выдержит такой огонь.
— Что же... — начал магистр и, немного помедлив, продолжал: — Пожалуй, он заслуживает награды не меньше, чем наказания! Отруби ему правую руку, Эрве... Да, и выколи правый глаз, а ты, брат казначей, — обратился он к одному из немногих рыцарей (остальные немедленно отправились выполнять приказ), — проследи, чтобы солдату дали достаточно золота... впрочем, погоди... Пусть прежде упадёт стена! Пусть он истовее молится, чтобы она упала! Я покажу тебе, проклятый Раймунд дю Пюи!
— Что вы сказали, мессир? — спросил казначей, думая, что последние свои слова — они были почти неслышны из-за порывов ветра — магистр так же обращал к нему.
— Ничего, брат казначей, ничего. — Бернар сделал нетерпеливый жест. — И ты молись.
Он немного помолчал, как видно обдумывая что-то важное, а потом добавил:
— А ты, брат Вальтер, вели своим антиохийцам быть наготове. Пусть подойдут поближе к стене и ждут. Если она рухнет, не подпускай к ней никого, прежде чем услышишь звук моего рога.
— Слушаюсь, мессир.
— Надеюсь на тебя, — Бернар коротко кивнул и продолжал, обращаясь уже к другому рыцарю: — А ты, брат марешаль, собери-ка с полсотни храбрецов и держи их наготове.
Нет, не зря оказали храмовники в своё время брату Бернару из Тремелэ честь, избрав его своим великим магистром, не напрасно вверили ему верховную, безраздельную власть над всем братством. Мессир Бернар лишний раз продемонстрировал им, что просто рождён для того, чтобы командовать.
Едва только рухнул участок стены, как лишённый кисти правой руки и правого же глаза Простак Анри уполз подальше из лагеря, прижимая к груди кошель с серебром. Не успели антиохийцы занять свои позиции, а уже смельчаки-мусульмане, вздетые на длинные шесты, своими свежеотёсанными остриями пронзившие их внутренности, получили возможность перед смертью вволю насладиться последствиями своего подвига. Ещё не остыли камни разрушенной огнём кладки, ещё догорал остов башни, а великий магистр ордена Бедных Рыцарей Христа и Храма Соломонова уже повёл четыре десятка своих братьев на приступ.