Князь Феликс Юсупов. Мемуары
Шрифт:
Всю свою юность слышал я разговоры о замке Кериолет близ Конкарно, бывшем прабабкином владении. Замок этот завещала прабабка департаменту Финистер. В завещании, однако, имелись условия, при несоблюдении коих владение переходило к наследникам по прямой. Так и случилось. В результате матушка в качестве прямой бабкиной наследницы предъявила права на владение замком. Адвокат в 1924 году изучил дело и сообщил ей, что судиться поздно, так как к этому времени прямое наследование за сроком давности потеряло силу.
Мне тем не менее любопытно было взглянуть на прабабкино владение, которое купила она, выйдя за графа де Шово, и в котором прожила во времена Второй империи несколько лет свой бурной романтической жизни. Осмотр
Погода благоприятствовала. Живописный порт Конкарно, над которым высятся стены Вобана, предстал нам под лазурным небом, залитый ослепительным солнцем. Солнечная Бретань ничуть не походила на суровый туманный край, какой ожидал я увидеть.
Должен признаться, Кериолет разочаровал меня. Парк великолепен, но большое тяжелое здание, выстроенное в конце прошлого века на месте старой цитадели, ничем, кроме величины и уродства, не замечательно. Точно декорация из папье-маше в съемочном павильоне. Старик служитель провел нас по замку, ставшему местным музеем. Наряды, шляпы, бретонская мебель выставлены вместо прежнего декора, от которого одни остатки – деревянные панели да гобелены. Показали нам непременные «королевские покои», комнату стражи, многочисленные залы, часовню. С каким-то смутным чувством собственника осматривал я жилище, которое мне не принадлежало и о России не напоминало. Комнаты графини де Шово и мужа ее остались не тронуты. Увидел я чудесный портрет прабабки. Сходство с ней самой, насколько мог я судить, было полным. Приметил я, что служитель попеременно переводил глаза с портрета на меня. «Вы ей часом не родственник?» – наконец спросил он. И очень обрадовался, узнав, что я – правнук прежней владелицы: он, мол, служил у ней в молодости и с тех пор, как госпожа померла, впервые видит родича ее. Поведал он, как власти продали всю мебель вопреки воле покойницы. Нарушение условий завещания, дескать, позволяло оспорить завещание. И я объяснил ему то, что и сам узнал недавно – об «истечении срока давности».
Десять дней еще мы гуляли по окрестностям Конкарно. Бретань меня совершенно покорила. Иные места напоминали Шотландию, в которой побывал я в первый мой английский, оксфордский год. О бретонской прогулке вспоминал бы я с удовольствием, не подхвати я в те дни гайморит и не претерпи потом операцию и адовы муки.
В Булони мы организовали любительскую актерскую труппу, возглавила которую знаменитая русская актриса Е. Ро-щина-Инсарова. Наши комедии и сценки имели огромный успех. Даром что любители, а талантом и остроумием профессионалам не уступали. Великая княгиня Мария, сестра Дмитрия, княгиня Васильчикова, чета Уваровых, многочисленные внуки и внучки Льва Толстого – из первых. Но самой блистательной оказалась г-жа Гужон, русская, замужем за французом. Обнаружилось в ней необыкновенное комическое дарование. В таком амплуа на театральном поприще сделала бы она карьеру. Была она толста, с бульдожьей физиономией, носила одну и ту же шляпу с помпончиками в виде цыпляток, давно облезлых, и траченную молью лису. Гужонша и комедии прекрасно играла, и в наряде кафешантанной певички девятисотых годов препотешно исполняла вульгарнейшие русские частушки.
И, увы, занималась еще и делами. А дела эти были крайне запутаны и чаще всего безнадежны. Едва ей удавалось что-то нажить, она мигом прокучивала все в пирушках, ночь напролет веселясь в квартире своей на улице Бассано. На жалобы соседей отвечала она неизменно: «Пошли в жопу. Мадам Гужон гуляет!».
Водили мы дружбу с одной пожилой дамой, и доброй, и очень неглупой. Была у нее, однако, мания величия. Уверяла наша дама, что знает всех на свете и что все мужчины в нее влюблены. Росту она была высокого и к старости ничуть не укоротилась –
Это «величие», единственный, впрочем, ее недостаток, мы прощали, но постоянно над ним потешались. Как-то раз мы пригласили ее поужинать вместе с другим нашим другом, бароном Готшем, добродушным стариком, не утратившим с годами добродушия. Он согласился участвовать в задуманной мной комедии. В парике а-ля Луи-Каторз с буклями по плечам и в больших черных очках, за которыми не видно глаз, он должен был изобразить шведского профессора Андерсена, якобы близкого друга короля. Дама наша прекрасно знала Готша, да и запах нафталина от парика мог бы ее насторожить. Однако она ничего не заподозрила и весь ужин жадно лорнировала пышнокудрого лжепрофессора.
В следующий раз я увиделся с ней несколько месяцев спустя. Она сказала мне с упреком:
– Феликс, я вам этого никогда не прощу. Недавно ужинаю со шведским королем и спрашиваю, как поживает его друг, профессор Андерсен. А он: «Какой профессор Андерсен?». Я описываю, о ком говорю. «Не знаю никакого профессора Андерсена с такими пышными кудрями, – ответил король. – Вас, вероятно, кто-то разыграл».
Я уже рассказывал о булонских субботах. Но один раз в году, накануне Великого Воскресения, у вечеров наших был характер особенный.
Пасха для нас, русских, всегда была источником всяческих утех, а потому в эмиграции в пасхальные дни мы особенно остро ощущаем горечь изгнания. Так и видится Москва с иллюминированными тысячами свечей церквами, так и слышится звон кремлевских колоколов во славу Воскресения Христова! Как тоскуешь по родине!.. А в церквах пасхальная всенощная и поразительной красоты пенье. И после службы перед тем, как идти разговляться, народ трижды целуется со словами: «Христос воскресе!».
Многие наши соотечественники приходили на пасхальную ночь к нам в Булонь. Один француз журналист поступился истиной ради юмора в своем очерке «Княжий ход». Но все же своя доля правды в шутке проглядывает:
«Пасха, Пасха!» – поют птички в садах Люксембургском и Тюильри. «Пасха, Пасха!» – подпевают русские парижане.
Вечером в Страстную Субботу, с одиннадцати часов полковники-гвардейцы, царские кузены и прочие вельможи стекаются со всех концов, из всех пригородов ближних и дальних, из Кламара, Аньера, Версаля, Шантийи и окружают плотным кольцом церковь на улице Дарю. Пришли они к пасхальной службе, ведомой пастырями, архипастырями, попами всех мастей, и даже лично митрополитом – служителем, то есть не метро, а русской церкви, причем самым главным. После службы, трижды поцеловавшись в уста и свечи в руке задув, устремляется крестный ход разговляться на Монпарнас или на Монмартр и отмечать Воскресение Христа обильным возлияньем.
Но настоящий крестный ход – это княжий ход, то есть ужин с крашеными яйцами, пасхой, молочным поросенком, царскими детьми и русскими красавицами, не в «Корнилове», не в «Золотой рыбке» и даже не в «Шехерезаде», а в булонском домике средь фотографий наследников короны более-менее без короны. Меню тут самое невероятное: колбаса от какого-то актеришки и индюшка с трюфелями от их английских величеств, переданное любезной леди Детердинг, красное винишко в полоскательных стаканчиках и редчайшие «Шамбертен» и «Шато-Лаффит» в позолоченных серебряных кубках.