Князь Михаил Вишневецкий
Шрифт:
Сенаторы сидели, как онемевшие. С рассвирепевшей до такой степени шляхтой уже не было возможности ни рассуждать, ни пытаться ее успокоить или разубедить.
Почти никто здесь не чувствовал себя чистым по совести и, за исключением нескольких лиц, на которых еще сверкала гордость и гнев, все остальные побледнели и изменились, моля, казалось, лишь о снисхождении.
Примас дрожал так явно, оглядывался на эти бряцающие сабли с таким страхом, словно пробил последний его час.
В эту минуту нужна была, может быть, только одна безумная выходка, чтобы кровь полилась и чтобы павильон усеялся трупами. Толпа упивалась своим могуществом, рычала, угрожала, колыхалась, чувствуя
Несмотря на военный караул, охранявший вход в павильон, депутация шляхты пробилась внутрь.
Присылка этих делегатов могла лишь усилить тревогу: это были люди отчаявшиеся, ни с чем не считающиеся, они шли к старцам и духовным отцам, которые сидели в своих креслах ни живы, ни мертвы, и шли, как люди, которые уполномочены диктовать свою волю.
Никто из них не обнаруживал ни малейшего признака внимания, а тем более почтения, к сановитости. Они чувствовали себя послами той власти кулака, которая ничего не уважает, но все крушит.
— Долой Кондэ! Долой Кондэ! — начали кричать депутаты, из которых один дерзко подошел и стал над примасом, так что старец почувствовал над собой его горячее дыхание.
Пражмовский повернулся от него в сторону:
— Ради Бога, дети мои! Что вы делаете? — простонал он дрогнувшим голосом.
— Здесь нет детей, а здесь народ, который пришел напомнить об уважении к присяге и к закону и который взывает к вам, требует, приказывает: Долой Кондеуша!
Сказав это, причем огромный хор подхватил его заключительный возглас, он закончил, указывая пальцем на положенный им в это время на стол лист бумаги:
— Это отвод Кондеуша!
Потрясенные сенаторы молчали; примас дрожал и трясся, как в лихорадке, он нервно оправлял руками свой костюм, бросал взгляды, полные мольбы о пощаде, но беспощадное "долой Кондеуша!" неумолчно гремело вокруг него.
Пражмовский хотел оттянуть, рассчитывая на то, что потом это настроение может измениться, что буря стихнет, и потому глядел на своих союзников и на столпов партии Кондэ, на канцлера Паца, Себесского, Морштына, но ни один из них не подавал ни малейшего признака надежды.
Пац, поджав губы, гордо посматривал на крышу павильона и на стропила; Собесский стоял, покручивая усы и наморщивши лоб; Морштын, по-видимому, посмеивался над всеми, не исключая и самого себя.
Ничего не оставалось более делать, другого исхода не было, — приходилось подчиняться.
Шляхтич потянулся за бумагой и подвинул ее к случайно сидевшему поблизости епископу Холмскому [49] Ольшевскому.
— Прошу писать отвод Кондеуша! — заносчиво выкрикнул он, — а не то мы саблями ее начнем писать и притом не чернилами, а кровью!
49
Хотя во всем тексте перевода для удобства читателей епископ Ольшевский называется Холмским, но в действительности его кафедра была не в г. Холме, а в — Хелмне, известном нам теперь под прусским именем города Кульма (прим. перев.).
Ольшевский тотчас же взялся за перо и сделал это тем охотнее, что он никогда и не принадлежал к партии Кондэ. Шляхтич, стоя сзади его, водил глазами по бумаге за пером, следя за каждым словом и так до самого конца. Не дав даже просохнуть чернилам, он схватил лист и, отнеся его, бросил перед примасом.
— Подписывайте! — повелительно крикнул он.
Пражмовский уже не раздумывал больше, теперь у него была лишь одна забота — вырваться
Он радовался сохранению собственной жизни и, хотя у него так дрожала рука, что ему трудно было написать даже эти несколько букв, он все-таки подписался и бумага перешла от него к панам канцлерам, которые, молча, должны были последовать примеру примаса.
Все они думали то же, что и он: лишь бы вырваться из-за валов, а там найдем какой-нибудь способ, аннулировать [50] этот отвод.
Вскоре сенаторы стали тесниться к столу и торопиться друг перед другом с подписью, чтобы поскорее освободиться из павильона, хотя выйти из него сейчас не смог бы никто, до того сдавленная, сплошная толпа стояла кругом.
50
Сделать юридически ничтожным.
Написанный акт покрылся подписями. Примас встал, разыскивая глазами круцифера [51] , придворного капеллана, но до него нельзя было добраться даже взглядом через густую толпу.
Между тем шляхтич, выйдя из-под павильона с листом бумаги и держа его высоко над головой, крикнул стоящим братьям:
— Кондеуш устранен!
Громкий крик радости встретил эту победу многотысячного большинства. Сенаторы стояли еще заключенные в павильоне, не будучи в состоянии выбраться оттуда. Они боялись говорить и совещаться, чтобы не навлечь на себя подозрительного внимания. Примас, который был бледен и дрожал минуту назад, приходил мало-помалу в себя и пылал гневом. Кровь ударила ему в голову.
51
Духовное лицо, несущее распятие, предшествуя папе или другим высшим лицам духовной католической иерархии.
Он чувствовал униженным, как себя лично, так и свое достоинство примаса. Он, vice-rex [52] — принужден толпой оборванцев обмануть тех, кто рассчитывал на его слово! Принужден вынести порицание самому себе!
На других лицах это выражение злобы было менее заметно, но все-таки все присутствующие чувствовали и знали одно, что шляхта их победила и что, упоенная этим, она теперь несомненно использует свой триумф.
Придворной свите примаса и военному эскорту гетмана не скоро удалось раздвинуть перед главным входом павильона толпу и проложить для своих господ свободную дорогу… Но, какая перемена в сравнении с тем, как они ехали туда утром! Это походило на сон, которому не хочется верить. Утром Кондэ был уверен в троне, а теперь все пропало…
52
Заместитель короля (лат.).
Сенаторы перешептывались между собой: "Это дело рук Лотарингского, это все эта льстивая лиса — Шаваньяк"… Другие подозревали Нейбургского, многие объясняли все это какой-то адской кабалой.
Собесский был погружен в раздумье, точно на него обрушился и придавил его своими обломками целый дворец обманутых надежд.
Злоба панов увеличивалась еще тем, что вокруг павильона царила радость, веселье, возгласы и смех, которые точно каленое железо выжигали клейма на побежденных. Жажда мести против шляхты рождалась в их сердцах.