Князь Михаил Вишневецкий
Шрифт:
И он красноречиво размахивал саблей.
Ага побледнел от ярости как полотно. Но, осмотревшись, увидел, что число солдат растет, а толпа горожан и любопытных подзадоренная разглагольствованиями Свидерского, принимает угрожающее положение. Тогда он стал просить через посредство армянина:
— Пусть отведут меня в подворье, я буду терпеливо ждать…
Но Свидерский уперся на своем:
— Пусть выдадут оружие…
После тщетных переговоров, турки, видя, что попали в западню, волей-неволей стали с лязгом и проклятиями бросать
— А теперь, — прикрикнул он, — хотя у меня и приторочен у седла моток шелковых бечевок, чтобы вязать пленников… но, так и быть, пускай возвращаются в свое подворье не на привязи… только с глаз их не пускать!
Тогда ага повернул коня, а вслед за ним Свидерский. Он ехал важно, с обнаженной саблей, покручивая ус, и провожал турок до подворья, когда догнал их Тшетяк, из королевской канцелярии.
— Пан наместник, — закричал он, — то-то вы заварили кашу! Знаете ли, что значит взять в плен посла и нанести ему такое оскорбление? Это называется нарушить международные права… Как мы выпутаемся?
Свидерский разозлился.
— Какое мне дело до международных прав! Собесский разделывает их там под орех, а мы здесь к ним с почтением! Вздумал задирать свой нос! Как бы не так… Что с воза упало, то пропало!..
И он дал знак увести узников, а Тшетяку, не прощаясь, крикнул:
— Провожу их до подворья, поставлю стражу, а потом уже поговорю с ксендзом-подканцлером.
Так и сталось. Турки, не солоно хлебавши, должны были вернуться в свое подворье, оружие им не вернули, а Свидерский приставил к ним, вдобавок, стражу, приказав первому, кто попытается бежать, всадить пулю в лоб. Сам же прямо с места, отправился к епископу.
Тот, оказалось, только что вернулся от архиепископа и переодевался. Свидерский велел доложить о себе.
Епископ немедленно вышел к нему.
— С какой, ваша милость, вестью? — спросил он.
— Безделица, ваше преосвященство: забрал в плен турок; что прикажете с ними делать?
— Каких? Где? — в испуге спросил епископ.
— Да этого… агу! Таскался по улицам, силой хотел пробраться к королю, так что пришлось окружить его и заставить положить оружие.
Ксендз Ольшевский побледнел и задрожал от страха.
— Иезус, Мария! — воскликнул он. — Вот наколобродил-то: посол — неприкосновенная особа!
Свидерский пожал плечами.
— Ничего не знаю… шумит, силой лезет к королю… так я и позволил! Посадил его под стражу. Что с ним делать?
— А я почем знаю? — ответил, задумавшись, подканцлер. — Пусть останется где есть; только упаси вас Боже пальцем его тронуть! Турки завопят и будут мстить.
— Мне кажется, ксендз епископ, что Собесский научил их там уму-разуму и они пикнуть не посмеют. Тем более, что вожделенного ради здравия его королевского величества…
И Свидерский победоносно удалился.
Однако горожане очень беспокоились, как так осмелились
К вечеру наверное поджидали конца из-под Хотина.
Состояние здоровья короля было все то же, но к сумеркам лихорадка, как обычно, увеличилась, он бредил и томился.
Браун на вопросы либо ничего не отвечал, либо ворчал:
— Ксендза ему, а не врача… Ни я не помогу, ни сотня нас, если бы собрались…
Среди зловещей тишины, царившей в доме, Михаил лежал и бредил… О предмете его галлюцинаций можно было догадаться по отрывочным словам, срывавшимся у него с языка:
— Есть письма?.. Какие вести от гетмана?.. — не получив ответа, он зарывался в подушки и стонал. Снова просыпался и метался.
— Взяли Каменец, взяли Каменец?
Никто не отвечал… Король, закрыв лицо руками, умолкал.
Среди лихорадочного бреда наступил вечер; опасались поворота к худшему. Между тем случилось обратное: король проснулся, и слабым, измененным, но совершенно естественным голосом спросил который час. Супруга кравчего, сидевшая у постели, ответила и спросила, не хочется ли ему пить.
Король отрицательно покачал головой.
Лицо короля ужасно похудело и приобрело какое-то застывшее выражение… Казалось, что под этой оболочкой готовится какой-то перелом. Речь была сознательная, но холодная.
Все это чрезвычайно обрадовало чету кравчих и Келпш побежал к Брауну с вестью, что королю значительно к ночи полегчало. Врач поспешил к больному и, с великим изумлением, нашел значительное улучшение пульса.
Действительно, болезнь как будто уступила лечению, лихорадка ослабела, сознание было ясное, король все вспомнил и жаловался только на слабость.
Поворот к лучшему был настолько очевиден, что все воспрянули в надежде. Ксендз Ольшевский, прибыв к постели короля, не хотел верить своим собственным глазам и ушам. Браун только пожимал плечами.
В этот день ждали вестей из армии, обещанных Собесским, как только он подойдет к Хотину и определит неприятельские силы и собственное положение. Потому всех охватило нетерпение.
Тем временем король потребовал духовника.
В полной тишине, без помпы, которая могла бы привлечь любопытных, король был напутствован Святыми Дарами и лежал спокойный, почти улыбающийся. Но ежеминутно приказывал наведываться не прибыл ли гонец от гетмана.
— Вижу его, — говорил он, — вижу! Едет… везет мне письма…
И он молитвенно поднимал руки к небу. По временам закрывал глаза, впадал в легкую дремоту, просыпался и что-то шептал… И так до поздней ночи, борясь с дремотой, он не хотел уснуть и ждал, пока не послышался стук у ворот, — знак, что гонец приехал.
Ксендз Ольшевский украдкой выбежал, чтобы вперед прочесть прибывшие бумаги, не зная, можно ли показать их королю. Он боялся, что в случае неблагоприятных известий, они могут дурно повлиять на состояние его здоровья.