Князь Олег
Шрифт:
— Но жизнь… она снова пахтает жизнь, — мудро изрек сказитель и завершил свой рассказ: — Прошли долгие годы. Люди забыли про мор и, услышав про землю своих предков, отправились снова к ней. Они взяли новые кустарники и деревья с собой, семена ржи и овощей, прихватили животных, дающих мясо, молоко и шерсть, и даже новых пчел и шмелей с собой привезли и оздоровили забытую землю! Здесь, на правом берегу Волхова, есть холм, который и поныне зовется Словенским, ведаете ли вы, русичи, об этом? — спросил сказитель.
— Ведать-то ведаем, — глухо за всех ответил Бэрин, как самый старший в окружении Олафа и все еще верховный жрец Новгорода, — но… мы думали, что Словенский холм был впервые застроен и заселен только Гостомыслом. Мы его так и зовем про себя — Гостомыслово городище.
— Нет, — протянул сказитель. —
— Что-то ты, былинник, нынче много вздыхаешь, али от печки жарко, али от того дела, которое задумал? — медленно растягивая слова, проговорил Бэрин, но знал, что своим вопросом не мог сильно испугать лазутчика. Он зорко смотрел за повадками сказителя и не обнаружил пока ничего из того, что напомнило бы ему характер поведения давнишних слебников Вадима. Но ведь и Власко — не Вадим! Вадим был князь Новгорода, храбрый воин, но очень ревностный хранитель своей единоличной власти! А Власко — сын гражданского, всенародно избранного правителя всего Северного объединения словен, хитрейшего посадника Новгорода и мудрейшего человека и отца! Неужели и он не выдержит, ударится в распрю и станет очередным зачинателем родственного кровопролития?! Подумал бы горячий, великолепный богатырь о сестре своей! Ведь красавица Гостомыслица замужем за варягом, живет с Гюрги здесь, в Рюриковом городище! Неужели ты, брат Власко, станешь убивать мужа своей единственной сестры?
— Вы, верно, думу держите, что я посланник Власко? — не выдержал сказитель долгого молчания Олафа и Бэрина.
Варяги молчали. «Ты искал нас, — говорил их вид. — Мы впустили тебя в Рюриково городище. Теперь ты все ведаешь, так дело за твоей душой! Раскройся до конца! Глаголь!»
Сказитель понял суть молчаливого призыва русичей и, снова тяжело вздохнув, проговорил:
— Я же молвил вам, что издавна сии места начали обживать два брата, от которых пошли два родственных народа: словене и русичи. Так чего нам делить нонче, коли в лесах всякой живности и снеди хватит на всех, а рыбы столько, что хоть объедайся! Я баю о том, что сторониться нас не следует, а коли нужда будет в ратниках, так крепких молодцев у нас тоже хватает!..
— И эти песни слыхивали, — прервал бравую речь сказителя Бэрин и резко напомнил: — Но только конец у них был печальный: к более резвому князю сбежали ваши ратники. Дюже пограбить греков захотелось!
— Ну… так и ваши из того же теста спахтаны, — не растерялся сказитель.
— Чего ты хочешь от нас? — не выдержал Олаф и встал со своей скамьи.
— Ого! — восхищенно заметил Словении. — Да ты под стать нашему Власко! Он ведь на посадника решил себя опробовать!..
Олаф сел. Новость была ошеломляющей. Наконец-то Власко учуял себя в новой доле. Но одно дело — быть сыном бывшего мудрого посадника, а другое дело — самому им стать. Да, Гостомысл был крепким орешком, всех зрил насквозь, умел ладить со всеми и примирил наконец кое-как словен с русичами; но не успел Гостомыслов курган покрыться зеленью, как снова в словенском воздухе завеяло строптивостью. Торговые ряды на Словенском холме обычно шумят по пятницам, а стоило на них появиться русичам, как замолкают купцы, прячут свои товары и, сославшись на горячий зов своих жен, покидают прибыльное дело. В любое другое время это послужило бы сигналом к сбору на военном городище, но Олаф, верный наказу Рюрика, приказал только усилить дозор вокруг своего поселения да почаще закрывать ворота своей крепости…
— Ну и… что он хочет от нас, как будущий посадник? — спросил Олаф сказителя, размышляя о том, что же надо будет предпринять, если вдруг Власко потребует возвращения земли. Олаф почувствовал, что у него по спине пробежал струйкой холодный пот. «Это ведь Рюрик оказался тайным сыном Гостомысла, и старик сделал все, чтобы варяг стал великим князем Северного объединения словен. Ну и былинник! Ах ты, проклятый! И зачем ты только эту весть принес? Вот она, та доля великого князя, которая сделала
«Ну как, сынок, сдюжишь?» — услышал Олаф тихий голос отца и вздрогнул.
Он так хотел сейчас увидеть своего отца Верцина, вождя рарогов-русичей, живших в Рарожье. Сзади тихо подошла Рюриковна и прошептала:
— Гюрги хочет поговорить с тобой.
— Возвращайся, сказитель, к Власко, — резко заявил Олаф, встал и, чеканя каждое слово, проговорил: — Иди и скажи: Олаф менять договор Рюрика с Гостомыслом не будет! А ежели потомок Гостомысла начнет диктовать Союзному вече свое волеизъявление, то Олаф обнажит свой меч! Из этих мест нам дороги назад нет! — горячо сказал Олаф и указал сказителю на дверь гридни.
Словении, не веря, что его просто так выпускают на волю, растерянно встал со скамьи и, ничего не говоря, вышел.
Полюда ходил по своей светлице из угла в угол, отмеряя маленькими шажками то расстояние, которое должно было выдать мудрому посадникову советнику правильное решение.
«Вон Домослав, умная голова, сидит возле оконца, то на улицу глядит, то на своего давнего друга посмотрит, вздохнет тайком, но беспокойства своего не кажет, знает, что двойная тревога может толкнуть к неверному шагу, а его делать ноне никак нельзя. Как уберечь Новгород от вспышки новой распри? — думал новгородский посол и старался остудить свой пыл. — Ужели Власко не остынет, раздует в потухших угольках Вадимовой смуты свой огонь кровавой бойни с варязями? Вот они, молодые, горячие головы! Только и смотри за ними, как бы секирами не замахали друг на друга! Ну почему не живется миром молодым?! Ведь Олаф-то не Рюрик! Ну что им нынче делить? Земли — вволю, всем хватит. Леса — глаз не хватит, чтоб весь оглядеть. Рыбы, мяса — еще не одну дружину прокормим. Ну, лиходейские души, так и тянет друг другу носы расквасить! Да ладно бы друг дружке, а то ведь сколько глупых голов втянут в свою дурью кутерьму! — Полюда распоясал свою перегибу, вдохнул полной грудью воздух дубового жилья и решил: —Нет, ноне с Власко говорить без пользы. Только вреда наживешь. Вот он, Гостомыслов сын, сидит у очага и молчит. Здоровый, сильный и красивый, законнорожденный наследник всех богатств знаменитого владыки Новгорода, ныне… покойного. И Рюрик, тайный сын Гостомысла, тоже ноне покойный. Когда нет ни отца, сокрывшего свою горячую любовь к сыну и сумевшему вопреки всем невзгодам дать все же Рюрику «версты судьбы своей» и сделать тайного сына великим князем Северного объединения словен, когда нет самого тайного сына, никто и не ожидает от Власко, что именно теперь в нем забурлит мутная вода запоздалого возмездия»…
— Вовсе не запоздалого, — проворчал Власко, зная, о чем думает бывший друг и советник его покойного отца. — Я думу держу такую: незачем нам более держать чужую воинскую силу! Свою пора иметь! Своих мужиков надо ратному делу обучать! — горячо доказывал свою правоту Власко и тоже распоясал перегибу, подбитую лисьим мехом.
— Полюдушка, мы с тобой сколь клич кликали по мужикам-то нашим, не помнишь? — спросил умный, с узким лицом посол и проследил взглядом за Власко.
— Как не помнить! Все окраины изъездили, все болота обошли, все тропиночки лесные протопали! Не ведаешь ты, Власко, своих словен! Вой из наших мужиков только тогда хорошие получаются, когда враг у ворот стоит! Вот тогда наш мужик бьется со врагом, аки дракон! — горько воскликнул Полюда, обрадовавшись, что наконец-то появилась возможность предупредить будущего посадника от его лихих дел.
Власко съежился. Правда была в словах послов отчаянная, острая, она резанула гордого словенина по сердцу, как опасная секира, но надо было найти немедленно ответное слово старым, мудрым послам и советникам новгородского веча, иначе не видать Власко стола посадника.
— Наших мужиков повсеместно учить надо любви к ратному делу, — тихо и убежденно сказал он и повторил еще раз: — Учить любви к ратному делу надо! Иначе всю жизнь в дураках ходить будем! То одна рать придет нас защищать и обирать заодно, то другая, а там, глядишь, для потомства и земли словенской не останется! — угрюмо проговорил Власко, и Домослав с Полюдой почувствовали, что Гостомыслов отрок уже нынче видит себя на новгородском вече, защищающим свои думы перед всем советом свободных людей края.