Князь Олег

Петреченко Галина Феодосьевна

Власко стал отступать, едва успевая отвечать на град молниеносных ударов, сыпавшихся со всех сторон, и вот ослабела левая рука, не выдержав удара секиры, и если бы не крепкая кольчуга, то… Снова мощный удар варяга, и правая рука с булатным мечом сдала. Олаф быстро и широко размахнулся, и его меч снова завис над головой словенина, и не пожалел бы он сейчас своего упрямого соперника, ежели бы не увидел вдруг обреченно сложенные руки его на холке коня.

— Что? — воскликнул Олаф, приподнявшись в седле и держа меч на вытянутой руке. — Понял, что не имеешь права лишать меня жизни только за то, что я выполняю завет отца твоего вместе со своим народом и защищаю вас, словен?!

Власко молчал.

— Небо

знает больше тебя! Оно решает, кому и где жить, неугомонный словенин! Живи и люби! Вот тебе мой завет!

Власко все молчал.

— Нет! — вдруг раздался вопль Вадимовича-старшего. — Я должен отомстить тебе, варяг проклятый, за смерть моего отца!

Власко встрепенулся.

— Назад! — рявкнул он так, что словене вздрогнули.

— Трус! А еще матери клялся! — И Вадимович поднял меч.

Но тут вмешался Вальдс.

— Эй, словенин, ты, видно, любишь слушать только ложь! — крикнул малый князь или наместник, живущий у кривичей в Изборске.

— Вальдс, не мешай, я проучу его! — разозлился Олаф.

— Но они убьют тебя! — возмутился тот.

— Пусть научатся меч в руках держать! — крикнул разъяренный Олаф и, стремительно налетев на Вадимовича, вышиб из его рук меч. Разворачиваясь для следующей атаки, Олаф увидел блеснувшую зловещим светом летящую в его сторону секиру и вовремя подставил щит.

— Ну, что тебе подать, ослепленный и оглушенный коварным враньем старший сын Вадима Храброго? — язвительно спросил Олаф, подъезжая к Вадимовичу и держа в руках его оружие.

— О каком вранье вы речь ведете? — злобно спросил тот, поглядывая исподлобья то на Вальдса, то на Олафа, то на Власко, то на своего младшего брата.

— Может, ты скажешь, словенин, любящий честь и высокое имя? — так же язвительно обратился Олаф к Власко, видя, как синеголовая дружина русичей окружила их плотным кольцом, оттеснив редкие ряды словен к лесу.

Вадимович-старший впился глазами в бледное от напряжения лицо Власко…

— Они правы, сын, — глухо признался именитый словенин и переждал его дикий крик: «Нет! Мать не могла нам солгать! Они убили нашего отца! Да! Скажи: да!..»

— Нет! — упрямо ответил Власко и увидел слезы обиды и бессилия на молодом лице Вадимовича.

— Как ты мог?! — взревел Вадимович-старший.

— Я поведаю тебе обо всем дома, — хмуро проговорил Власко и, обернувшись к Олафу, объявил свою волю: — Ты отстоял свое право жить меж нами. Да будет тако!

Глава 9. Плесковские заторы

Прошло два лета с тех пор, как на болоньей пустоши, возле совиного леса, варязе отстояли свое право на жизнь среди словен, и те должны были, следуя установленной традиции, исправно платить русичам дань. Но время шло, а дань платили только новгородцы. Лишь Олаф и его дружина, жившая в Рюриковом городище, в срок получала от поселенцев Гостомыслова городища свои триста гривен серебром. Олаф был уверен, что и й Ладоге, Белоозере, Изборске и Пскове дружины русичей так же благополучно ведут свою жизнь.

Сначала весть пришла из Белоозера от Фэнта, который сообщал, что вместо гривен словене-белоозеряне прислали русичам в качестве платы кожаные лоскутки.

Олаф не поверил своим ушам. Опять коварство со стороны словен! Ведь знают же досужие ильменские хваты, что на кожаные лоскутки, отмеченные красной краской, можно купить товар, только изготовленный словенами. А ежели русичи соберутся в дальний торговый путь, к заморским купцам, то ни о каких кожанках и речи быть не может! «Фэнт! Как же ты так опростоволосился! Надо было смотреть не на то, как словене дань привезли, в какие расписные ладьи своих посланцев усадили и с какими песнями преподносили они тебе дары свои…

Ох как умело обвели они тебя вокруг пальца! Ежели белоозеряне расскажут об этом во всех своих городах и весях, словенской потехе над нами не будет конца!» — горестно рассуждал Олаф и с беспокойством послал гонцов во Плесков и Ладогу.

Каково же было его удивление, когда от посланника из Ладоги он узнал, что Свенельд получил дань от словен кунами. «Ну, это еще куда ни шло, все-таки ценные шкурки», — подумал Олаф.

А Псков что умудрил? То же, что и Белоозеро! Сговорились кривичи! Ну и Изборск туда же! Не дают скучать словене варязям, что и говорить! Ну, коль потеха на уме, так давайте потешаться, хозяева словенской земли!

Олаф собрал военный совет и оповестил своих военачальников о словенских шутках над окраинными дружинами.

— Эти шутки словене любят разыгрывать. И с Рюриком они такое не раз вытворяли, — напомнил Дагар, и все согласно закивали.

— Но, — в раздумье покачал Олаф головой, — я уверен, что Совет ведает об этой потехе и выжидает.

— Ответим же, братья! — гордо воскликнул молодой Стемир и предложил Олафу: — Самим — в путь и взять у словен то, что они нам недодали! Пусть ведают, с кем имеют дело! Оружие дешево нигде не достается!

Военачальники зашумели. Снова раздор! Только раны залечили, только камения поминальные расставили над местами сожжения погибших в болоньей пустоши — и вот снова готовься к мраку!

Олаф прислушивался к гомону военачальников и пытался уловить в нем общее мнение.

— Ну так что, будем терпеть потехи удалых словен гад собой? — Олаф оглядел умолкнувших гридней.

— Назначай срок отправки, Олаф, чего ждать! Мне по нутру твоя решительность! — искренне ответил Дагар, чуя, что он угадал помыслы Олафа. Все как один сначала глянули на Дагара, затем на Олафа и, выждав ответного благодарственного слова от князя, троекратно изъявили свое решение: «Да будет тако!»

Серые сумерки окутали одрину Олафа, и он в который раз с затаенным чувством желания ждал прихода Рюриковны. Пятый год, как они женаты! Четыре разноликие вёсны пролетело с тех пор, как он нарек дочь Рюрика и Руцины своей семьяницей, но Рюриковна нисколько не изменилась! Она по-прежнему была робка с ним в постели, и только когда он возбуждал в ней желание, только тогда он чувствовал, как в Рюриковне начинает оживать женщина… Но никогда не начинала она новый день их любви с приобретенного опыта. Как расшевелить Рюриковну, чтобы увидеть ее такой, какой бывает после пира наложница, страстно желавшая его всего и не скрывающая этого? Наложницы были обучены жрицами любви, а ведь мать Олафа, Унжа, была когда-то жрицей и обучала таинствам любви всех девушек и женщин, попавших на поселение к варягам-русичам. И Рюриковна не могла не знать все тонкости этих уроков!

— Пожалуй, это хорошо, что Рюриковна в начале каждой нашей ночи любви бывает как в первый раз — робка и взволнованна, — решил Олаф и задумчиво пробормотал: — Если бы она была опытной, как наложницы, она бы очень быстро наскучила мне, ибо целование моих ног — это удел моих наложниц.

Дверь отворилась, как всегда, со скрипом, ибо тяжелая дубовая дверь по-другому открываться не научилась, и на пороге появилась Рюриковна в длинной льняной рубахе, с нежным венком цветов, испускающим волнующий аромат любви. Все такая же хрупкая и стремительная, ласковая и любящая, она, улыбаясь, взглянула на могучую обнаженную грудь мужа, его богатырские плечи, длинноволосую светлую голову, зовущие голубые глаза. Она каждую минуту насыщала его жизнь духом любви и духом счастья, а они приходят не даром. Олаф был чрезмерно благодарен ей за этот бесценный дар! Он встал с одра и, обнаженный, медленно и торжественно пошел навстречу своей радости.