Князь Воротынский
Шрифт:
Наконец, осенило. Двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью – колдун. Оттого поодиночке воевод кликал, чтобы чарами колдовскими опутывать. Вот и выполнялись приказы его беспрекословно. Всех не собирал, ибо боялся не совладать со всеми. «Только опричный воевода князь Андрей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы неправославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»
Зашел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана
Тайный дьяк радушно приглашает:
– Садись, Фролушка. Разговор не короткий. – И меняет тон на строгий. – Если, конечно, ладком он пойдет.
Переждал малость, чтобы усвоил гость последние слова до глубины души, затем вопросил:
– А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой – двоедушник?
У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?! Тайный дьяк достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.
– Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курду шей вызывал по ночам.
Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева – о ней давно он мечтал. С нетерпением ждал он вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора – выбор.
– Частенько князь одиночествовал ночами, свечей повелев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…
– А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?
– Не без того.
– Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.
«Не жаловал меня, князь, теперь получишь сполна», – злорадствовал Фрол Фролов, пододвигая к себе бумагу.
Миновал у князя Воротынского третий день одиночного сидения в сыром, полном зловония подземелье, оконце-щель начало заметно темнеть, князь собирался запалить свечной огарок в ожидании ужина, он уже начинал свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник; он полностью положился на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское; увы, сей вечер не стал похожим на прошлый – за дверью послышались нахальные шаги нескольких человек, а не вкрадчивые стражника, дверь распахнулась, и тут же прозвучал довольно грубый приказ:
– Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить!
Его повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они с братом обмякшего, ставшего из могучего грузным отца. «Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»
И князь перекрестился, звякнув цепями.
В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многослойно кровью, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. И еще одно новое бросилось в глаза – неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами. «Господи, укрепи душу!»
Минут несколько спустя отворилась боковушка, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.
– Ишь ты, кланяется. Это я пришел к
Крепкорукие палачи подхватили князя и плюхнули его на трон – десятки острых игл впились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самого закорузлого пола.
– Повелевай, царь-государь всея Руси, рабу твоему…
Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответствовал резко:
– Да, род наш державный! Ты прав, государь. И ты, и я – Владимировичи. Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я – преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!
– Казань я взял! – гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. – Я взял!
– Ее взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покоренный город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!
– Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!
– Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам!
– Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!
– Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти…
– Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Девлеткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!
– Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я свой план еще у Коломны.
– Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана!
Выходит, воевода-опричник сдержал клятву более того, как обещал. Даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России. Бог ему судья. И потомки. Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился. Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более – жизни.