Князь Воротынский
Шрифт:
Брала верх авантюрная идея: осадить Кремль. Взять его, конечно, не удастся, но страху нагнать вполне можно. Установить на тарасы пушки турецкие и бить через стены по Кремлю. А на штурм погнать впереди войска русских. Жаль, конечно, дорогой товар, в Кафе за них дадут много золота, но не всех же пленных побьют защитники Кремля. «Склонит голову Василий! Обязательно склонит! – со злорадством предвидел свое торжество крымский хан. – Он – данник мой, а не царь всея Руси!»
Мухаммед-Гирей как раз обсуждал со своим братом Сагиб-Гиреем, когда и как лучше начать осаду Кремля, переждать ли какое-то время, чтоб совсем догорели посады, или пустить по дымным и жарким еще улицам? Они уже склонились к преимуществу немедленной осады Кремля, как ширни осмелился прервать их стратегическую беседу.
– Аллах милостив к тебе, мой повелитель. Гяуры прислали мирных послов и обоз даров от раба твоего, князя Василия.
Первым желанием Мухаммед-Гирея было желание немедленно пригласить послов Васильевых в шатер, он даже сказал слово:
– Зови…
Но не докончил фразу, и ширни ждал, кого повелит хан позвать. А Мухаммед-Гирей молчал. Долго молчал. Потом заговорил. Надменно.
– Поступим так, как поступали предок наш Великий Покоритель Вселенной Чингисхан и грозный внук его Бату-хан. Пусть послы пройдут сквозь очистительный огонь и поклонятся солнцу. Предупреди послов: кто осмелится креститься своему богу, тому смерть неминуемая. Возьми для этого моих лучших нукеров.
– Слушаюсь, мой повелитель, – перегнулся в поклоне ширни, попятился было к выходу, но потом остановился и спросил: – А если гяуры не согласятся идти через очистительный огонь?
Метнул гневный взгляд Мухаммед-Гирей на своего мудрого советника, который сказал ему вслух то, чего опасался хан, приняв гордыни своей ради столь унизительную процедуру для послов; но не отступаться же – хан не берет свое слово обратно. Бросил резко:
– Тогда всем им – смерть! Порезать, как баранов!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
– Что мне передать моему повелителю? – с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. – Разводить костры или повелеть кэ-шиктэнам обнажить сабли и пустить их в дело?
– Погоди, – буднично, словно речь шла о сущей безделице ответил Воротынский. – Дай подумать.
Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спокойно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение – стало быть, уже загодя поставить себя в рабское состояние. Не посол великой Руси, а проситель нищенствующий, вымаливающий снисхождение, готовый принять любые условия. А что делать? Разве не в аховом положении оказалась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грядет еще более страшное наказание Господнее за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Андрея, так и не решившегося поставить царев полк заслоном. «Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят, и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»
Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Русь – не раба крымскому хану!» – но он не спешил сказать роковое слово. Смерти он не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский, и боярин его Федор. Одно его останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?
Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили Русь монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.
Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский, чтобы спасти половину, почитай, Руси от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?
Церковь тут же возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу рукотворному – смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному – Господу нашему Иисусу Христу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира всего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою? Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед Отцом своим небесным. Отрекшихся же от него, отречет и он перед Богом-Отцом.
Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками; их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации – не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно понимал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся, порой, без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения. Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения. Время – мудрый судья.
А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:
– Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?
– Погоди, – вновь отмахнулся Воротынский и – к боярам и к дьякам, его сопровождавшим: – Ваше мнение, други мои, каково?
Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру, в пример ставили. Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:
– Епитимью потом примем! Да и простит, нас, грешных Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видели, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!
Верно, перво-наперво посекут их всех, либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы. «За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…» Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет согласие своих подданных на такое унижение царь веся Руси. Не до таких деталей в тот миг было Воротынскому. Не знал Воротынский и того, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей, чтобы защитить родовые улусы от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:
– Кто не согласный, вольны воротиться! – и к ханскому первому советнику: – Все, что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.
Вроде бы все, но ширни кобенится:
– Или все идете сквозь огонь, или всем одна участь – смерть.
И улыбочка ядовитая на губах. Знайте мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:
– Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем о Руси.