Князь. Записки стукача
Шрифт:
Не знаю, что больше меня раздражало в наших революционерах – безмозглые разговоры или восхищение мною. Пожалуй, последнее. Но самое смешное: ненавидя Революцию, весь парижский период я давал большие деньги на революционное движение в России. Приходилось поддерживать репутацию…
Между тем в Отчизне продолжало сбываться все, что обещал Кириллов.
Оказалось, в день убийства Александра Второго вместе с каретой царя повернула и несчастная наша русская история. И опять не туда. На историческом повороте (в который раз!) Россия избрала неверный путь… Начались глухие годы. Мой знакомец Победоносцев вместе с неподвижным тучным Сашей умело заморозили страну. В России остановилось время. Там ничего не происходило. Тишину немного разорвало странное крушение царского поезда. Неужели опять объявились «наши»?.. Нет, попросту не выдержали отечественные рельсы. И гигант царь удержал на своих руках потолок разрушенного вагона, чем спас семью…
Рельсы, веревки – все у нас не годится…
И вновь тишина… Как во времена его деда, страна помешалась на национальном величии. Саша ввел в армии псевдорусские уродливые казацкие шаровары, заправлявшиеся в сапоги. Ужасающий псевдорусский стиль царствовал и в архитектуре… Европа издевалась над радостями нашего «квасного патриотизма», беспощадной до смешного цензурой и государственным антисемитизмом.
Царь Саша по-прежнему ненавидел балы и приемы, редко приезжал в опасный Петербург, предпочитая жить в Гатчине. Я хорошо помнил этот великолепный дворец, отстроенный несчастным Павлом. Но его великолепные парадные залы оставались пустыми. Вместе с Минни и детьми царь поселился на антресолях, в бывших помещениях для слуг. Я помню, как еще при мне в эти маленькие комнаты с необычайным трудом внесли рояль – такие они были узкие. Но как и его дед, высоченный Николай Первый, гигант Саша обожал все небольшое, буржуазно-уютное. Его голова в гатчинских комнатах касалась потолка…
Он никак не мог забыть умиравшего отца и террор… В Гатчине цепь часовых была выставлена вдоль всей ограды, караулы день и ночь дежурили внутри гатчинского парка. Александр Третий жил затворником… Мне писали, что, поддерживая в нем страх и ненависть к либералам, ему время от времени подкладывали в кабинет прокламации террористов. И эти таинственные, несмотря на всю небывалую охрану, необъяснимо появлявшиеся знаки мятежников вызывали приступы ярости. Кто распоряжался этой игрой? Победоносцев? Кириллов? Или оба сразу?
О странном житье-бытье в Гатчине по Парижу ходили анекдоты. Император по-прежнему обожал удить рыбу, но для безопасности делал это чаще ночью. Охрана окружала озеро, за лодкой нашего рыболова плыла другая, с конвоем. В царской лодке егерь светил фонарем, рыба плыла на свет, и тогда гигант Саша беспощадно бил острогой всплывающую ослепленную рыбу.
Он стал необычайно величественен – неторопливая поступь и знаменитый царственный взгляд, от которого цепенели подданные… Как-то во время любимой ловли рыбы его отвлекли – попросили срочно подписать бумагу, касавшуюся важных европейских дел. Саша ответил, как и подобает внуку Николая Первого: «Европа может подождать, пока русский царь удит рыбу».
Европа ждать могла, но, к сожалению, История не хотела.
О чем и мне, и его жене, и его несчастному потомству пришлось нынче узнать.
Но уже тогда были предвидевшие. На курорте в Спа я встретил царского любимца – генерал-адъютанта Отто Рихтера. И он рассказал, как однажды Государь пожаловался ему. «Я чувствую, что дела в России идут не так, как следует», – поделился царь и попросил Рихтера высказаться. «Я много думал над этим, – ответил Рихтер, – и представляю, Ваше Величество, нашу страну в виде колоссального котла, в котором происходит брожение, а кругом котла ходят с молотками. И когда в стенах образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклепывают. Но когда-нибудь, Ваше Величество, газы пробьют такой кусок, что заклепать его будет невозможно, и мы все задохнемся!»
– И мой возлюбленный Государь застонал, как от страдания, – закончил Рихтер.
Но стонущий возлюбленный Государь так ничего и не сделал – он лишь продолжал заклепывать.
Я сейчас уверен: не было бы Александра Третьего, не было бы и Ленина.
Между тем годы летели… Я прожил в Европе почти двадцать лет. И постепенно вся моя лживая жизнь за границей, и сама сытая Европа, и ледяная глыба Россия – край родной долготерпенья, стали мне невыносимо противны.
Я начал ненавидеть жизнь и все чаще чувствовал себя зажившимся на свете.
И отправился в знакомую мне Мексику. По пути корабль попал в шторм. Я вышел на палубу… Корабль, ставший вмиг жалким суденышком, нырял в волнах. Свист и рев ветра… Я держался за поручни, ожидая, что меня смоет волною… Но поручни все-таки не отпускал… Более того, вцепился в них. Жить не хочу, но жить буду! Волной меня не смыло, и корабль не потонул. Как Вечный жид, я был приговорен к жизни.
Я обосновался на полуострове Юкатан в маленьком местечке у моря под названием Канкун. Здесь были золотой песок и невыразимо голубое небо. Вот она – божья лазурь! Совсем недалеко стояла пирамида, и белые каменные стены древнего города майя глядели в океан… Я помешался на раскопках. В джунглях я отыскивал таинственно брошенные много столетий города. Пирамиды, гигантские каменные головы воинов, мрамор внезапно и загадочно покинутых городов… И змей – грозный бог майя – прятался в закрученных, змеящихся орнаментах…
Воды не было, она была под землей – в длинных пещерах. Здесь же встречались странные рисунки – людей в шлемах, оседлавших какие-то снаряды. Безумный доктор-перуанец, живший здесь уже полстолетия, утверждал, что это инопланетяне… Он и был моим единственным собеседником. Он обладал одним преимуществом – ничего не знал о немытой России, которую я оставил. Я жил с негритянкой. У нее было какое-то неправдоподобное иссиня-черное тело, похожее на эбеновое дерево и на цвет волос той… Я выиграл ее в карты в Мериде у француза, капитана корабля. Он сообщил мне, что она из Судана – из племени тутси. Она не говорила ни по-английски, ни по-испански, и мы объяснялись только знаками… И она тоже счастливо ничего не знала о моей безумной стране. Что может быть прекраснее молчаливой женщины и тихо лепечущего сказки говорливого перуанца?
Я снова пристрастился к выпивке. Сидя на террасе, смотрел на море, пил виски под гортанные крики странных птиц и шум волн. И слушал рассказы сумасшедшего перуанца об инопланетянах. А ночью гладил ее тело, удивительно чувствовавшее мои пальцы… Они говорили ей о моих желаниях, и она исполняла их, крича какие-то слова на своем языке и глядя на меня горящими глазами.
Вечерами я читал воспоминания францисканского монаха Диего де Ланда.
И, напившись, видел, как в грубой коричневой рясе, подпоясанной веревкой, он ступал по раскаленному дневному песку босыми ногами… Огнем инквизиции будет он обращать в христианскую веру несчастных индейцев… О, каким понятным станет в семнадцатом году в моей стране исступленный призыв монаха: «Палками загоним неверных к Христу на небеса!»
Все ложь – сказал я себе. И все на этом свете есть ловля ветра в поле.
Однажды я отправился в джунгли. В зарослях стоял полуразрушенный дворец. Я не стал входить в развалины. Я укрепил веревку за каменный выступ – украшение в виде ползущего священного змея, обмотал веревку вокруг шеи, но петлю не завязал в мертвый узел, чтобы развязать… коли захочу. Встал на огромный круглый камень с отверстием посредине – возможно, жертвенник (даже здесь не обошлось без дешевого символа)…