Князь. Записки стукача
Шрифт:
– Убивец! Как есть убивец! Папиного деда сгубил! На падаль вернулся! Папу и маму губить! Вороны! Все кровью заляпают!
Я ускорил шаги. Я почти бежал… Сзади за мной несся носильщик.
Распутин кричал, с выдохом, страшно:
– Проклинаю! Город Антихриста, кровью умытый! Проклинаю!
Москва, 1919 год
На этом мне придется оборвать мою повесть…
Обыски начались уже в нашем квартале. И оставаться в Большевизии стало смертельно опасно…
Я отправился к господину Исакову. Жил он недалеко от Кремля, в старинном доме, принадлежавшем когда-то князю Ю.
Позвонил в дверь. Открыл полуголый матрос.
В огромной княжеской квартире жило теперь множество народу. Какой-то малыш катался по коридору на велосипеде, другой писал тут же, в коридоре, под собственное хныканье…
Я попросил матроса позвать товарища Исакова.
– Да вон он, стоит срать, – кивнул матрос на очередь, стоявшую в уборную.
Очередь составляли девица в гимнастерке с маузером за поясом и маленький человечек в пижаме и с носиком уточкой.
Увидев меня, человечек, видно, понял, торопливо заулыбался, поздоровался и пригласил меня в комнату.
Мы прошли по передней мимо чучела медведя, где прежде гости оставляли свои визитные карточки. И малыш на велосипеде едва не задавил нас.
Прежние комнаты были теперь перегорожены. Исакову достался кусок гостиной с великолепным камином.
Стоя у этого камина, он зашептал:
– Его превосходительство предупредил, что вы придете. Он вам, наверное, сказал, что оплатил вперед мои услуги хлебом… и прочим. Но за это время пригнали транспорт из Поволжья с хлебом, а я в Совнаркоме служу, и теперь хлебом вполне обеспечен… Так что оплата, как бы это сказать, поменялась. Я хотел бы от вас получить побольше прочего.
Сошлись на доплате – бриллиантовой диадеме и семи кусках сахара.
На следующий день Исаков пришел за драгоценностями.
Сложив камешки, он как-то торжественно вынул из-под рубашки (носил на груди) ту фотографию.
Она оказалась совершенно темной. Под увеличительным стеклом, принесенным Исаковым, стали различимы какие-то мешки, разбросанные по полу…
Исаков шептал:
– Света там было скудно… Но комиссар, руководивший расстрелом, был по профессии фотограф и все ж таки сумел снять… Даже фуражка Государя в углу видна…
Это были не мешки. На полу лежали человеческие тела! И рядом с черным мешком – телом царя – я еле различил темное… Фуражка!
Только Цесаревич был виден. Лежал на полу, смотрел мертвым юным лицом прямо в камеру.
Уходя, Исаков сказал:
– Мой совет вам, милостивый государь, побыстрее убраться. Считайте, что я оставил у вас бомбу… Я пришлю к вам того финна побыстрее.
Уже на следующий день появился финн. И здесь тоже изменилась цена. Пришлось прибавить бриллиантовый кокошник и два перстня, которые красовались на тетке во время исторического бала в Зимнем дворце.
Финн объяснил: нужно идти три километра по льду, в условленном месте будет ждать телега, на которой и доедем до Финляндии. Я задал мучивший меня вопрос:
– Думаете, смогу? Все-таки три километра по льду…
Финн насмешливо посмотрел на меня:
– Это при нормальной жизни для вас слишком, возраст у вас не для таких прогулок. А при нашей безумной – дойдете. Я переправлял через залив госпожу Вырубову – еще не забыли такую?.. – Как странно звучали нынче эти имена, будто из времен Древнего Рима. – Хромая, с искалеченной ногой и костылем, и все равно дошла, – закончил финн.
Стояла тихая морозная ночь. Все звезды высыпали на небе…
Мы отправились из Петергофа – из Нижнего парка, где был миниатюрный царский дворец, именуемый коттеджем… В нем прошло детство Александра Второго, чей секретный дневник лежал у меня в мешке.
В этом дворце, как рассказывала мне княгиня Урусова, объяснились в любви мальчик и девочка – Аликс и Ники. Последний царь и последняя царица, лежащие сейчас во тьме на полу, на фотографии, спрятанной у меня на груди.
Теперь дом глядел заколоченными окнами. Как и вся наша прошлая жизнь.
Я поклонился дому.
Через пару километров по льду я уже с трудом шел, точнее, полз, когда нас встретили низенькие сани с лошадью и возницей – другим мрачным финном. Когда я взгромоздился, счастливый, на сено, мой старый провожатый, прощаясь, вдруг сказал:
– Вижу, устали, ваше благородие? Это оттого, что мешок тяжелый. Отдайте-ка его лучше мне… – Он решил, что в мешке драгоценности.
Усмехаясь, я раскрыл мешок. Он увидел царские тетради, с досады плюнул.
Потом молча повернулся и пошел назад, в Петроград. А мы с возницей тронулись. Я сидел, прислоняясь к вознице спиной, а он в молчании погонял лошаденку.
Часам к девяти достигли Финского залива. Пронизывающий ледяной ветер нес снежные вихри, и вмиг лицо обледенело. К одиннадцати вдалеке показались огни Кронштадта… Возница все так же молча накрыл меня, себя и лошадь белой простыней. Под этим белым балахоном в полночь мы достигли Кронштадта. Нас тотчас высветил прожектор… Возница резко остановился. Мы замерли, сани не двигались. Как только свет прожектора ушел, мы в темноте продолжили путь. Когда миновали кронштадский Тотлебенский форт, возница сказал:
– Ловят беглецов, сволочи, найдут – расстреляют. Но мы для них были снежной глыбой… – Он хихикнул.
Это длинное предложение и этот смех – всё, что я услышал от него за весь длинный путь.
В Терриоки мы приехали в пятом часу утра.
Я не буду описывать то, как меня арестовали в Финляндии. Как после месяцев хождений по мукам освободили. Большие деньги, лежавшие у меня в парижском «Лионском кредите», сильно ускорили освобождение. Наконец я смог продолжить путешествие с привычными прежде, уже забытыми мною удобствами…