Княжна Тараканова
Шрифт:
с 1766 по 1796 год он имел особый ежегодный «пенсион» в 25 тысяч рублей. Помимо этого, братья Орловы стали крупными душевладельцами {172}: сразу после переворота им были пожалованы 2929 крепостных; затем Григорий и Алексей в несколько приемов получили ещё ряд имений и в итоге после состоявшегося в 1768 году по их прошению обмена («перемены деревень» с дворцовым ведомством) в их собственности была 9571 душа {173}.
Правда, «случай» Григория к 1774 году был уже позади — но виноват в этом был он сам. Иностранные дипломаты в донесениях дружно писали о его неспособности и нежелании вникать в дела. Английский посол Д. Бэкингем отмечал неотёсанность любимца императрицы и отсутствие у него вкуса, его пристрастие к охоте и развлечениям «в кофейнях, тавернах и за бильярдом» {174}. Тот не знал французского
В 1774 году Алексей Орлов возвращался к своему флоту после короткого отпуска в не слишком радужном настроении. Он переживал «отставку» с поста фаворита брата Григория, чьё место в постели императрицы занял его тёзка Потёмкин. Алексей Григорьевич не считал целесообразным дальнейшее пребывание русских моряков в Средиземноморье. Прусский посол Сольмс писал в Берлин в феврале 1774 года, что граф «вернулся из Москвы, куда ездил единственно для развлечения, и скоро вновь отправляется в архипелаг, хотя на этот раз против своего желания, ибо сам признаётся, что там нельзя сделать ничего существенного». Однако изменять «матушке», тем более находясь за тридевять земель, Алексей Орлов никогда не стал бы; точнее, это даже никогда не пришло бы ему в голову.
Но самозванку, похоже, не терзали раздумья о надёжности очередного героя, появившегося на её горизонте, — или она в очередной раз рассчитывала на чудесный случай и собственное очарование. Ведь в мире её представлений непременно должен был найтись благородный рыцарь, который восстановит попранную справедливость и возведёт законную наследницу на трон. На худой конец — подарит несколько тысяч червонцев…
Алексей Орлов должен был, по её мнению, действовать подобно герою романа. К примеру, уже подзабытый нами Алфонс разыскал-таки предмет своей страсти и схватился с её похитителем, говоря: «Ах, подлец! Должно, чтоб ты умер от руки моей». Противники «рассвирепели друг против друга». Тут к месту боя подоспели мавры, и раненый Алфонс едва спасся, спрятавшись в куче сухих листьев. Аврелия, не обнаружив своего спасителя, была безутешна. «„Ах, — сказала она, — я не могу удалиться от того, который жертвует своею жизнию для моего спасения!“ Она хотела идти на помощь к Алфонсу и против сил своих сделать усилие, достойное любви её. Побуждаема будучи сим чувствованием, она желала быть взятою в плен, обиженною и убитою». Только мать Алфонса удержала его суженую от этого шага, а вскоре на помощь подоспели воины.
Защитников нежной Аврелии ждала награда: «Видя, что все вокруг её теснились, жались и старались её увидеть, она сказала им: „Успокойтесь, я хочу заплатить вам за вашу ко мне любовь. Подойдите ко мне один за другим“, — и стала обнимать всех с равною нежностию». Перецеловав своё воинство, она «приходит в расслабление и лишается чувств своих» {176}.
Вероятно, примерно таким представляла себе Елизавета свой триумф с помощью сил, находившихся под началом Орлова. Реальное же российское воинство зимой 1774/75 года отдыхало по тавернам Ливорно, а его предводитель готовился к предстоящей операции. Необходимо было установить местонахождение самозванки, и Алексей Григорьевич стал рассылать на её поиски доверенных людей. Один из них пропал; другой добрался до Дубровника, но уже не застал там «принцессы». Командующему донесли, что самозванку тепло принимали в городе и, по словам офицера-очевидца, «как Радзивил<л>у, так и оной женщине великую честь отдавали, и звали ево, чтоб он шол на поклон, но оный, услыша такое всклёпанное имя, поопасся итить к злодейке, сказав при том, что ета женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест уехать, чтоб не подвергнуть себя опасности».
Другая дама, обнаруженная на острове Парос, оказалась торговкой из Стамбула; «знаема была
На след «принцессы» навёл Орлова английский посол в Неаполе Гамильтон, у которого Елизавета безуспешно пыталась занять денег. Её письмо дипломат препроводил через Джона Дика, своего консула в Ливорно, прямо в руки Орлова.
Граф уже 5(16) января 1775 года доложил императрице: его офицер напрасно проследовал из Дубровника за Радзивиллом — в Венецию князь прибыл один; от людей его свиты удалось узнать, что самозванка подалась в Неаполь. Но тут подоспело известие от Гамильтона: «известная женщина» просила у английского дипломата выписать ей паспорт в Рим. Орлов немедленно командировал туда своего генеральс-адъютанта Ивана Христинека — он должен был войти в доверие к загадочной барышне и уговорить её довериться графу. Кажется, Орлов писал это письмо второпях, так что даже перепутал год — вместо 1775-го поставил 1774-й {178}.
Остальное оказалось не очень трудным, хотя и дорогостоящим делом. Елизавете удалось существенно поправить своё плачевное финансовое положение за счёт русской казны. Едва ли хотя бы ещё один самозванец обошёлся России так дорого. По подсчётам маркиза Античи, Дженкинс и Христинек уплатили по счетам «принцессы» 16 тысяч цехинов; ещё семь с половиной тысяч она даже отправила бывшему благодетелю Радзивиллу в Венецию {179}. По своему обыкновению Елизавета не желала выглядеть обычной побирушкой — за услугу она царственно обещала Орлову помощь при римском или каком-нибудь другом дворе, благо подобные обязательства ей ничего не стоили — в отличие от расходов графа. В донесении от 14(25) февраля 1775 года Орлов отметил, что свита его подопечной выросла до шестидесяти человек. Возможно, граф преувеличивал, ведь, надо полагать, содержание спутников «принцессы» оплачивалось из его кармана. Щедрая помощь русского вельможи сгубила Елизавету: считать деньги она, кажется, принципиально не умела и не могла отказаться от такого тороватого спонсора. Птичка сама шла в расставленные силки, и её коготок уже увяз в них. Самозванка колебалась недолго — уже 28 января она написала Орлову о готовности выехать к нему в Пизу и передать свою судьбу в его руки.
Теперь оставалось лишь эффектно покинуть не оправдавшую надежд римскую сцену. В тот же день Елизавета сообщила прижимистому кардиналу Альбани, что в средствах более не нуждается, так как собирается… оставить свет и уйти в монастырь; впрочем, она обещала и в дальнейшем доверять ему свои сокровенные мысли. Правда, другим своим знакомым авантюристка выдавала иные версии. 5 февраля она уведомила маркиза Античи об отъезде в одно из своих немецких владений и отказе от всякой политической деятельности. Роккатани она сказала, что уезжает на шесть недель в Пизу, и на прощание подарила ему золотую шкатулочку с медальоном, изображавшим ворона и украшенным рубинами. «Если это комедия, — резюмировал аббат, — то она имеет столько затронутых здесь сторон, что удерживает зрителей в любопытстве» {180}.
По словам Елизаветы, в Пизе она намеревалась переменить свою свиту — зачем ей теперь были нужны неудачники-конфедераты? Кажется, только Михал Доманский был готов идти за своей госпожой и любовницей до конца — он заявил в присутствии Роккатани, что станет во главе её войск, будет верен ей до последнего дыхания и даже готов сделаться отшельником, если она соберётся уйти от мира. Правда, на следствии он предпочёл менее героическую версию: называл свою даму «мнимой принцессой» и утверждал, что взялся сопровождать её в Рим в надежде получить обратно взятые им в долг и потраченные на неё деньги.
Конец романа
Приступ лихорадки опять свалил больную, но уже утром 11 февраля «княжна» со своей свитой выехала из Рима в двух экипажах. Христинек отправился чуть раньше, чтобы распорядиться о достойном размещении гостьи. Перед этим на паперти церкви Сан-Карло она раздала богатую милостыню — и обеспечила пересуды о своём отъезде. Римская публика гадала, точно ли она, как говорили, была прежде любовницей Орлова и теперь возвращается к нему от Радзивилла. Более скептичные и информированные наблюдатели, вроде аббата Роккатани и кардинала Античи, полагали, что Орлов умело завлекает недальновидную «претендентку» в ловушку, но не пытались её предостеречь — разве это их проблема?