Кобзарь
Шрифт:
Сама Рогнеда с Рогволодом
пошла с подругами, с народом.
Не литовский князь ожидаемый,
сердцем избранный, хоть неведомый,
а из Киева туром-буйволом
идет веприщем за Рогнедою
Володимир-князь с киевлянами.
Пришли, и город обступили
кругом, и город подпалили.
Владимир-князь перед народом
убил седого Рогволода,
поя народ, княжну поя,
отыде в
отыде с шумом. И растли ю,
Рогнеду эту молодую,
и прогони ю, и княжна
блуждает по миру одна...
Кто ей поможет... Вот какие
те венценосные, святые
князья-цари!
V
Чтоб палачи их покарали,
царей, проклятых палачей!
Возни с царями, чтоб вы знали,
как дурень ходишь вкруг царей,
как подступиться к ним — не знаешь.
И все никак не угадаешь,
что делать с поганью? Скажи,
сестрица бога Аполлона,
открой, голубка, укажи,
как пресмыкаться перед троном.
Тебе, коль денег припасу,
монисто к пасхе поднесу.
Запишемся с тобой в лакеи,
наденем новые ливреи,
да и начнем царей любить.
Карандаши мне жаль тупить.
Где воли нет для человека,
не будет там добра вовеки.
Зачем себя в обман вводить?
Пойдем в селения — там люди,
а там, где люди,— славно будет,
там будем жить, людей любить,
святого Господа хвалить.
Дочка ктитора
То было в давние года,
когда борцы везде ходили
и девушек с ума сводили,
всех изводили, хлопцев били
и верховодили всегда, —
точь-в-точь гусары на постое;
в правленье гетманов святое
то было — в давние года.
Настали праздники в селе.
В корчме, усевшись на столе,
слепые лирники играли,
а за танец брали грош.
Там пыли облака вставали,
там девушки плясали
и парни... «Все одно и то ж,
другой начнем!» — «Хорош и этот!»
И снова лиры залились,
поют и пляшут щеголихи,
а парни, подбоченясь лихо,
вприсядку понеслись.
Стоит красавец в серой свите, —
ну, право, равных нет Никите!
Красавец малый, да байстрюк,
байстрюк, да и бедняк при этом.
Один, забытый целым светом,
стоит в корчме, как тот...
А плечи потолку подпора.
Он оторвать
от дочки ктитора... Она
в цветы и ленты убрана,
как та картинка... Погодите, —
не на него ль она глядит?
Иль это кажется? Горит,
горит Никита в серой свите!
Грошик вынимает
и на медный, на последний
танец нанимает,
ту богачку, ту гордячку
плясать приглашает!
«Прочь отсюда, прочь, приблуда! —
И захохотала
Дочка ктитора. — Батрачек
для тебя не стало?»
Осрамила, да при людях
гордячка Никиту,
осрамила, оттого что
хлопец носит свиту!
Дочка ктитора, ты будешь
наказана строго
за насмешку!..
Где ж Никита?
Далекой дорогой
он ушел. Никто не ведал,
что с хлопцем случилось...
Только ктиторова дочка
покоя лишилась.
Домой в слезах она пошла,
и спать в слезах она легла.
Есть не хотела... Сна не знала,
какой легла, такой и встала,
как в одури! Что делать ей?
Как быть? Все мысли — о Никите,
а тот, как сыч нахохлясь, в свите
стоит все время перед ней!
Вот наважденье! Оказалось,
что над неровней ты смеялась
в недобрый час. И стало жаль
тебе его... Тоска, печаль
и стыд — всё душу обступило.
Ты зарыдала. Отчего?
Да оттого, что полюбила
Никиту бедного того!
Диво дивное на свете
с тем сердцем творится.
Кажется, вчера чуралось, —
сегодня томится.
Так томится, — на край света,
только прикажите,
А пошло бы!.. Вот на дочку
Ктитора взгляните:
Жить не хочет. Пусть бы в воду,
но только к Никите!
Берегитесь над неровней,
девушки смеяться,
чтоб и вам, как той гордячке,
с бедой не спознаться!
Она былинкой сохла, вяла,
отца и мать перепугала, —
на богомолье повезли,
святые травы ей давали,
и все-таки не помогли!
Взбиралась на курган в печали, —
дорожку ноги протоптали, —
глядела вдаль, ждала, ждала...
Травой дорожка поросла;
слегла красавица в бессилье...
Вот что насмешки натворили!
Он же канул, провалился;
может, где и бродит, —
нету вести. Год за годом,
три года проходит.
На четвертый год настали
снова праздники в селе.
Снова, сидя на столе,
лирники в корчме играли.
По грошику брали
и так же играли,