Кочегарка
Шрифт:
Резня продолжалась довольно долго. Час спустя солдаты все еще перезаряжали винтовки и стреляли, хотя к тому времени многие из них уже спешились и бродили среди наваленных тел, разыскивая раненых и выживших. Запах вокруг стоял удушающий – от этой вони Уильямс чуть не задохнулся, а нескольких молодых солдат вырвало в близлежащих кустарниках. Следуя примеру более опытных военных, Честер подтянул рубаху вверх, застегнул ее выше рта и носа и стал использовать материал в качестве фильтра. В нос ему лез запах грязи и собственного пота, но это было гораздо приятнее, чем омерзительный запах крови и смерти.
Уже позже к нему подошел генерал и отрапортовал, что операция закончена: не осталось ни одного живого китайца. Он предложил Уильямсу пройтись по полю
И добить тех, кто еще не умер.
Лето 1869 года
Начинался новый день.
После успеха в Промонтори-Пойнт Уильямс двинулся вдоль полотна железной дороги на восток. От друзей он услышал, что о праведной бойне язычников-китайцев никому ничего не известно и что сам президент велел зачистить местность и сжечь все трупы. Он также приказал, чтобы информация о произошедшем в Юте хранилась в абсолютной тайне. Уильямс испытал мрачное удовлетворение, узнав, как высоко находятся его оппоненты, но слова президента никак на него не повлияли. Он не был обязан подчиняться приказам президента. Он – Честер Уильямс, состоятельный человек, и останется таковым даже тогда, когда Улисс С. Грант опять превратится в пьющего генерала в отставке.
И хоть газетам было приказано прекратить всякие публикации, на него подобные ограничения не распространялись. Он мог говорить все, что ему заблагорассудится.
И он говорил.
Его выступление вызвало волнения в обычно тихом городишке Спеллман, штат Вайоминг, где местным жителям пришлось проигнорировать тюфяка-начальника полиции и взять все в свои руки, когда полицейский вдруг заявил, что китайская семья, живущая в палатке рядом с баптистской церковью, может в соответствии с законом рассчитывать на его полную защиту. Жители города захватили тюрьму, заперли в камерах начальника полиции и двух полицейских, расколотили окна бакалейщика, который продавал китаезам фрукты, разломали пресс и типографское оборудование и, наконец, подожгли палатку косорылых. Семья попыталась скрыться – мать несла на руках младенца, а отец подталкивал перед собой двух детишек постарше, но их палками, граблями, метлами и вилами заставили вернуться в горящую палатку. Они попытались выбраться через другую сторону, где огонь уже уничтожил брезент, но их опять заставили вернуться. На этот раз младенца, пеленки которого уже дымились, выбили из рук матери и с силой бросили о землю, где он и остался лежать неподвижно. Мать, даже под градом ударов, сыпавшихся на нее, отказывалась отойти от младенца, с тупым упрямством пытаясь добраться до него даже тогда, когда мотыга размозжила ей череп. Остальных членов семьи забили палками, когда те пытались вырваться из разгорающегося пламени, и они один за другим попадали на землю.
В Сантоне, штат Небраска, трое связанных китайцев предстали перед Уильямсом, как только он появился в городе. Они отстали от железнодорожных рабочих, которые прошли здесь месяц назад, и все это время их продержали в подвале у мэра, в ожидании человека, который решит, что с ними делать дальше. Уильямс спустился в подвал и с удовлетворением увидел ножные кандалы, жестянку с водой и полусгнившую солому. Эти люди были животными, и обращаться с ними надо было как с животными. Вслед за мэром он вышел из подвала и посмотрел на истощенных китайцев. Они были настолько худы, что он легко рассмотрел их ключицы, ребра и суставы рук и ног. Их круглые физиономии с отвисшими щеками, длинными зубами и узкими глазами ничем не напоминали лица нормальных людей.
– Повесьте их, – распорядился он.
И с удовлетворением понаблюдал, как трое задохнулись в воздухе.
Его поездка была долгой, и он начал собирать сувениры: уши, носы, пальцы. Кто-то сказал ему, что так поступали индейцы для того, чтобы устрашить врагов и отметить победы, и некоторые из ветеранов войн с индейцами, которые присоединились к нему, стали поступать точно так же. Сам же он впервые взял нож в Сикаморе, чтобы отрезать ухо у китаезы. Возбуждение, которое он ощутил, когда резал хрящ,
Уильямс вернулся в Селби, штат Миссури. Именно сюда он стремился все это время. Хотя он об этом никому не говорил, это всегда было главной целью его поездки, поэтому он наслаждался предвкушением своего возвращения, хотя при этом всячески его оттягивал, заворачивая по дороге в другие места для того только, чтобы продлить утонченное удовольствие от ожидания.
Оррен Гиффорд встретил его как блудного брата. Плотник-проповедник ничего не слыхал о происшедшем в Промонтори-Пойнт, но Уильямс все ему рассказал, и глаза его слушателя заблестели.
– Мы выжили из Селби шесть семейств косорылых и вымазали дегтем и вываляли в перьях пятерых мужчин с того момента, как ты уехал. Штук двадцать этих дьяволов продолжают прятаться в лесах и пригородах города. Еще пятьдесят я насчитал в других городках округа: в Уотербёри, Коттонвилле и Северном Ньюсоме, – Гиффорд оскалился. – Ямы все еще ждут.
Всю ночь отряд из почти сотни мужчин, вооруженных фонарями и огнестрельным оружием, охотился на китайцев. Кого-то сожгли, кого-то застрелили, кого-то привязали к хвостам лошадей, летящих во весь опор. Это были те, кто пытался оказать сопротивление и мог вызвать проблемы. Остальных схватили, и на следующее утро больше двух десятков китаез, связанных, избитых и покрытых кровью, стояли на краю грязевых ям.
Было видно, что при ярком солнечном свете некоторые из охотников стали колебаться. Они были смелыми под покровом темной ночи, которая обеспечивала им анонимность, но к тому моменту, когда надо было встать и заявить о себе во весь голос, вся их храбрость куда-то улетучилась. Так что Гиффорду и самому Уильямсу необходимо было подать им пример, и первую жертву они отправили в грязь собственноручно. Уильямс схватил костлявого молодого человека за косичку и бросил его на землю; потом они с проповедником взяли его за руки и за ноги и швырнули в кипящую землю. Раздался короткий крик, как от непереносимой боли, а потом повисла тишина, и тело медленно погрузилось в густую белую грязь.
Один из избитых, ожидая своей очереди, громко затянул какой-то напев на китайском. В нем слышались модуляции, не похожие на их обычное бормотание, – это был ритм, больше напоминавший детскую песенку. Остальные хором подхватывали в определенных местах, и Уильямсу пришло в голову, что язычники считают это какой-то молитвой. Или заклинанием. Это было абсолютной глупостью, и Честер, шагнув вперед, схватил этого человека и, опять с помощью проповедника, подтащил его к краю одной из ям.
Китаеза посмотрел на него. В его раскосых глазах светился ужас, но под ним были спокойствие и глубокая уверенность, которые здорово испугали Уильямса. Он отвернулся и стал смотреть на булькающую грязь. Все это время язычник не прекращал своего песнопения, а остальные продолжали ему подпевать, но сейчас приговоренный вдруг остановился. Его английский был малопонятен, и говорил он с сильным акцентом, но все-таки они смогли разобрать:
– Мы вернуйся. Сколько бы ни надо время. Достанем ваших детей и детей их детей…
Для Уильямса этого было достаточно, и он бросил связанного человека в яму. Только вот Гиффорд не понял, что он собирается сделать, и продолжал держать его за ноги, так что в кипящую грязь попали только голова и плечи китаезы. Он должен был бы кричать и вопить от невыносимой боли, но в последние несколько мгновений, пока его лицо не погрузилось в грязь, спокойно и четко произнес: ВЕРНУЙСЯ.
Гиффорд отпустил ноги, и все тело погрузилось в грязь и исчезло.