Кочубей
Шрифт:
Кикин отвернулся, и Огневик (ибо это был он) вышел, не сказав ни слова, огорчённый своею неудачею. Возвращаясь на постоялый двор, в Московской Ямской, где он остановился, Огневик стал рассуждать о своём предприятии и почувствовал всё своё неблагоразумие, что обратился к человеку, в котором он не был уверен. Услышав мельком от Марьи о существующем заговоре и удержав в памяти имена царевича Алексея Петровича и казначея Кикина, Огневик сперва верил, что, намекнув сему последнему об их тайне, он будет принят заговорщиками, как и их соучастник, и найдёт у них покровительство. Теперь он удостоверился, что поступил легкомысленно, не взяв от Марии писем к заговорщикам и доказательств измены Мазепиной. Но вспомнив при сём, какой жертвы требовала от него сия исступлённая женщина, Огневик наконец успокоил себя мыслию, что ему иначе нельзя было поступить, как отведать
Спросив бумаги и чернил у хозяина, Огневик заперся в своей светлице и занялся сочинением челобитной. Он изобразил яркими красками заслуги и подвиги Палея в его беспрерывной войне с татарами и поляками, врагами России; представил, что Палей со своею вольницею составлял как бы оплот России в тех странах и своим влиянием на умы удерживал в повиновении царю запорожцев, привлёк гетмана польской Украины, Самуся, на русскую сторону и заставлял гетмана Малороссии быть невольно верным царю, хотя во всём том крае известны сношения его с Польшей и ненависть к России. В неисполнении на леем царской воли он оправдывал его тем, что Палей хотел только рассчитаться с польскими панами во взаимном ущербе и после того возвратить им занятые поместья, и, наконец, убеждал царя не верить доносу Мазепы, который ненавидит Палея и желает его погибели для того только, что во время его пребывания на Украине Мазепе невозможно вовлечь народ в измену противу царя. Употребив всё школьное своё красноречие и всю силу своего чувства при составлении сей челобитной, Огневик, не раздеваясь, лёг отдыхать, намереваясь со светом идти к царскому дому и подать ему оную при выходе царя. Огневик проспал долее, нежели предполагал, и когда проснулся, солнце уже было высоко. Он нанял у хозяина лошадь с телегой и поехал к старику, подрядчику, с которым познакомился накануне. Старик уже возвратился из Адмиралтейства к завтраку и сказал ему, что государь был там с какими-то новоприбывшими немцами, показывал им работы и остался весьма доволен. Огневик открылся старику, что намерен подать государю челобитную.
— Смотри, будь осторожен, — сказал старик, — здесь объявлен всенародно указ государев, чтоб никто не осмеливался подавать ему челобитень, кроме как по делам государственным и на несправедливость судей. По всем прочим делам поведено подавать жалобы в Приказы, куда какая следует. Государь не любит, чтоб преступали его волю, и издал указ, в коем прописано, чтоб никто не отговаривался незнанием законов.
— Я жалуюсь на несправедливость судей! — возразил Огневик.
— Делай что хочешь, — примолвил старик, — моё дело сторона, а ты человек грамотный и знаешь более нас. Теперь государь дома; ступай на ту сторону и дождись, пока он выйдет.
Огневик изготовил также письмо к Наталье, в котором уведомлял её обо всём случившемся и извещал, что он решился пожертвовать собою для избавления своего благодетеля. Он увольнял её от данного ею обета, если его постигнет несчастие, смерть или ссылка, и просил только об одном — воспоминать иногда об нем. Письмо сне надписано было русскому священнику в Виннице, приятелю его.
— Ты обласкал меня, сироту, на чужой стороне, — сказал Огневик старику, пожимая его руку, — доверши доброе дело, и если я не ворочусь к тебе сегодня вечером, постарайся переслать это письмо.
— Будь уверен, что желанье твоё исполнится, — отвечал старик. — У меня много знакомых между слугами царскими, и я отошлю письмо с первым гонцом на Украйну.
Огневик обнял старика, простился с ним, отпустил телегу и пошёл к перевозу. Переехав через Неву, он остановился возле Троицкого питейного дома, чтоб расспросить о государе. Ему сказали, что государь с денщиком своим,
— Виноват, согрешил, грешный! Попутал лукавый!
Между тем государь, приговаривая: — Не воруй, не плутуй, не обманывай православных! — отсчитывал ему полновесные удары по спине своею дубинкою.
Огневик спросил одного порядочно одетого человека, что это значит и за что государь изволил прогневаться.
— Я сам был в гостях у именинника, вот у этого секретаря Удельной конторы, который теперь ёжится под благословенною царскою дубинкою, — отвечал порядочно одетый человек. — Государь изволил в прошлом году крестить у него сына и своеручно пожаловал рубль родильнице. Теперь, проходя мимо и увидев, чрез окно, толпу народа в горнице, государь зашёл к куму, который упросил его выкушать рюмку водки и закусить пирогом. Хозяйка, вся в жемчугах и в шёлку, вынесла на серебряном подносе штоф любимой государевой гданской золотой водки, а хозяин поднёс пирог на серебряном блюде. Государь помолился Богу, выкушал, поблагодарил хозяев и стал осматривать дом, небольшой, да туго набитый всяким добром. Стены как жар горят от позолоченных окладов; в шкафе, от полу до потолка, битком набито серебряной посуды; скатерти на столе голландские, ковры на полу персидские, занавесые у кровати шёлковые, с золотым — словом, у другого князя нет того, что у нашего приятеля. Осмотрев всё, государь обратился к хозяину и сказал:
— Я у тебя не видал этого добра в прошлом году на крестинах?
Хозяин смешался и отвечал:
— Вещи ещё не были привезены из Москвы…
— А много ли за тобой родового именья? — спросил государь.
— Покойный отец не оставил мне ничего, кроме своего благословения и наказа служить верой и правдою царю-батюшке.
— Видно, ты, куманёк, не дослушал наказа твоего отца, — примолвил государь. — А за женой много ли взял? — спросил царь.
— Не смею лгать: ничего, — отвечал секретарь.
— Откуда же привалила к тебе такая благодать? — сказал государь, смеясь и посматривая на нас. — Ни у адмиралов, ни у генералов моих нет столько всякого добра, как у тебя, куманёк, а кроме Данилыча никто не потчевает меня такою водкой. Сколько ты получаешь жалованья в год?
— Семьдесят три рубля двадцать две копейки с деньгой! — отвечал секретарь.
Мы все закусили губы.
— Так из каких же доходов ты накопил столько богатства?
— Трудовая копейка, ваше царское величество! Работаю день и ночь, чтоб поспешать окончанием дел; так дворяне, имеющие дела в Приказе, дарят меня за труды.
— А знаешь ли ты указ о лихоимстве?
— Православный государь, — сказал смело секретарь. — Я не продаю правосудия, не беру взяток с правого и виноватого и потому невинен в лихоимстве, а признаюсь чистосердечно, грешен во мздоимстве, получая плату от просителей сверх твоего царского жалованья.
— Итак, за искренность твою и за то, что не признаешь себя по совести виноватым в лихоимстве, я тебя не отрешу на этот раз от места, куманёк, а только дам отеческое наставление и напомню, что я плачу и награждаю чинами за то, чтоб все чиновники работали безвозмездно для моих подданных. Не можешь жить жалованьем, не служи, а пили дрова, коли чего лучшего не умеешь, но не криви душой противу присяги. Это до всех вас касается, господа! — сказал царь, оборотись к нам, и, взяв за ворот хозяина, примолвил: — Пойдём-ка со мною на улицу, чтобы не мешать празднику. — Вот теперь он даёт отеческое наставление своему куманьку!
Пока незнакомец рассказывал Огневику, государь перестал бить секретаря и, велев ему встать, сказал:
— Ступай-ка с Богом докушать своего пирога и допить штофик, да не забудь на радость, в день твоего ангела, прислать сто рублей в Морскую госпиталь. Когда деньги не будут доставлены к вечеру, я завтра опять заверну к тебе с отеческим наставлением. — Государь с улыбкой показал свою дубинку секретарю, который отряхивал и поворачивал плечами, охая и утирая пот с лица.