Когда бог был кроликом
Шрифт:
Пока я не прилетела в Нью-Йорк, Чарли с Нэнси ничего не трогали в доме. Они надеялись, что я найду какую-нибудь пропущенную ими деталь, объясняющую его отсутствие.
Но я увидела только полный холодильник и недопитую бутылку его любимого вина, и обе эти детали говорили о том, что он собирался вернуться домой и не думал никуда уезжать.
Они проверили все больницы — Нэнси в Бруклине, Чарли на Манхэттене и в Нью-Джерси, — и вдвоем они проверили все временные морги. Они внесли его имя в список, Нэнси дважды четко назвала его, но телефоны
Запах разъедал ноздри: пахло горящей резиной, топливом и еще чем-то, о чем не говорили, но что было самым страшным. Чарли предупреждал меня, но я все равно чувствовала этот запах каждый раз, когда выходила на улицу, и даже в садике, где сейчас ничего не цвело. Это был запах ужаса, сковавшего город, острый и едкий, как вонь засохшей мочи. Я вытащила в садик один из его складных стульев и села. Стул накренился подо мной. Левая петля была сломана: он так и не собрался ее починить.
Мы вместе с ним планировали этот садик, планировали чередование ароматов и цветов, горшки с густо посаженной лавандой, дельфиниумы, лимонный мирт в тени под кухонным окном, клумбы с пышными красными пионами, ряды белых, чей аромат так явственно напоминал об Англии, и, разумеется заросли фиолетово-синих роз, вьющихся по железным перилам лестницы, крадущихся по стене; эти розы удивительно щедро цвели целое лето и служили предметом зависти всех гостей. У брата не было ни опыта, ни знаний, но были «зеленые» руки, и с помощью одной веры он мог бы выращивать оазисы в пустыне. И этот садик он создал только силой мысли.
В небе над городом завис вертолет, ритмично разрубающий воздух своим пропеллером. Навязчивый звук сирены: полиция или «скорая помощь» мчится по улицам. Что-то нашли; что-то, что еще можно узнать. Потом телефонный звонок и опустошенность, но им хотя бы будет что хоронить.
Он всегда ленился обрывать засохшие цветы, да и не понимал, зачем это надо делать. «Пусть природа сама разберется», — говорил он. Я взяла маленькую корзинку и принялась отщипывать коричневые завядшие бутоны. Я ничего не хотела оставлять природе. Из соседнего дома до меня донеслась музыка. Брюс Спрингстин. А до этого был Фрэнк Синатра. Только парни из Нью-Джерси допускались в эти дни в охваченный патриотизмом эфир.
— Вчера вечером твоя мама сказала мне очень странную вещь, — говорила Нэнси, открывая коробки с китайской едой, которую никто не хотел есть.
— Что она сказала? — спросила я и вместо палочек взяла вилку.
Чарли смотрел на Нэнси.
— Что? — опять спросила я.
Молчание.
— Только пойми все правильно, Элли.
— Что она сказала?
— Она сказала, что, возможно, Джо просто решил воспользоваться тем, что его считают погибшим, и скрыться. Люди иногда так делают после несчастных случаев или аварий. Потому что
Я не сводила с нее глаз.
— А зачем ему начинать жизнь с чистого листа?
— Я просто передаю тебе то, что она сказала.
— Это же бред. Он никогда не поступил бы так с нами.
— Конечно нет, — подхватил Чарли и разломал печенье с предсказанием. — У него не было депрессии, он был счастлив.
Слово «счастлив» прозвучало у него по-детски.
— Это полный бред, — сердито повторила я. — Он ни за что не заставил бы нас пройти через все это. Он бы не смог. Она сошла с ума.
Чарли прочитал предсказание и смял бумажку, а мы не стали спрашивать, что там было.
— Скажи, какого черта она это сказала? — взмолилась я.
— Потому что она мать. Ей надо знать, что он где-то здесь, Элли.
После этого мы ели в молчании. В сердитом молчании. Желудок болел и отказывался принимать пищу. Я пыталась уловить какой-нибудь аппетитный запах, но чувствовала только запах гари. Нэнси встала и пошла на кухню.
— Еще вина? — крикнула она оттуда.
— Да, — сказали мы.
Чарли допил то, что оставалось в бокале. Но Нэнси так и не пришла.
Я пошла за ней. Она стояла, наклонившись над раковиной, ее лицо дергаюсь, из кранов лилась вода, рядом стояла еще не открытая бутылка. Нэнси беззвучно плакат. Шум воды заглушал сдавленные всхлипывания. Ей было стыдно плакать: слезы означат скорбь, скорбеть можно было только по ушедшим, и ей казалось, что она предает его и надежду. Этой ночью я легла спать с ней. Она лежала на боку, щека, шея и волосы были мокрыми. В темноте я не видела ее глаз. Она была маленькой сестренкой моего отца. С одной на двоих болью.
— Ты не одна, — прошептала я ей.
Среди ночи я встала и пошла к себе. Я не стала занимать его комнату, ее занял Чарли. А я заняла самую верхнюю комнату, где когда-то была дыра в потолке и птичье гнездо: мы отремонтировали ее последней. Там был камин, а в смотрящее на улицу окно все время стучались ветки дерева, словно просили пустить их в дом. Эта комната всегда ждала меня, постель всегда была застелена, а в шкафу висела моя одежда, которую я теперь покупала в двух экземплярах. Я подумала, не разжечь ли камин, но побоялась, что не справлюсь с ним, что из него выкатится тлеющий уголек, спрячется под портьерой и я вряд ли замечу его этой ночью. Бессонница и бдительность плохо сочетаются. Мысли мои были не здесь. Мысли мои были там, где был он.
Я слышала, как тихо отворилась и опять закрылась входная дверь. Это пришел Чарли. Его шаги эхом отдавались по дому, затаившему дыхание в ожидании новостей. Шаги в гостиной. Тихое бормотание включенного телевизора. Щелчок — и тишина. Шаги в сторону кухни. Вода из открытого крана льется в стакан. Потом шаги вверх по лестнице. Скрип двери ванной, шум спущенной в туалете воды, тяжелый звук падения уставшего тела на кровать. Так бываю всегда, но сегодня порядок изменился. Он не стал подниматься по лестнице. Вместо этого открыл дверь и вышел в садик.