Когда исчезает страх
Шрифт:
— Мне и самой не верится… Все кажется, что это сон.
— Да, а как с вашими вещами? — спохватился переводчик.
— Шут с ними, — сказал Ян. — Новые добудем. Из-за тряпок рисковать не стоит.
Он взял Иринины руки в свои. Они у нее были холодные и легкие, как хлопья снега.
Некоторое время молча мчались по шоссе. Ирина, наконец, не выдержала:
— Ян, будь человеком, скажи правду… Что с Кириллом?
Дольше увиливать от прямого ответа было невозможно.
— Видишь ли, весть нерадостная, — сказал Ян. — Кирилла придется разыскивать. Его подбили над Норвежским побережьем. Сам видел, как он ушел от «фоккеров» в облака. Я думал, он дотянет до своих. Но Кирилл не вернулся. Меня тогда тоже подбили… Почти десять месяцев в госпитале провалялся.
Ирина больше ни о чем не расспрашивала. Она чувствовала, что Ян чего-то недоговаривает, но боялась выяснять все до конца. Ей не хотелось терять надежды.
«Если Кирилл в плену, я его дождусь… сколько бы ни прошло времени, — сказала она себе. — Надо надеяться и жить».
В Берлине им посчастливилось. Вечером улетал «Дуглас» на Ленинград. Полковнику Холину удалось раздобыть два места на этот самолет.
Глава тридцать четвертая
«19 июня.В Ленинграде я не была без малого четыре года. И вот, наконец, скиталица дома. Вернее, не дома, а в квартире Ширвисов. Но это не важно. Я обитаю на набережной Фонтанки, дышу родным воздухом и по-прежнему обворожена покоем и таинственным сиянием белых ночей.
Бетти Ояровна приняла меня, как родную. Какая она сердечная, добрая женщина!
Мальчишки меня не забыли. Но оба вначале дичились. Дюде, конечно, перепало больше поцелуев, и он, вырвавшись как-то из моих объятий, счел своим долгом заметить:
— Зачем меня зовешь Дюдей, я большой. И не надо целовать больше, чем Игоря.
Они друзья — не разольешь водой. Ко всяким сентиментальностям относятся с мужской суровостью и осуждением. Донимают меня всякими вопросами.
Где мой самолет? Почему я его сожгла? Надо было спрятать в кустах или закопать в землю. Дима с Игорьком обязательно нашли бы его, и мы бы втроем могли играть с настоящим бомбардировщиком.
— Почему так долго не приходила к нам? Жалко было самолета?
Мне хотелось как можно понятней объяснить им происшедшее.
— Меня схватили враги, — сказала я. — И долго не отпускали к вам.
Ребята переглянулись, удивляясь моей наивности, и Дима поправил:
— Это они тебя взяли в плен. Из плена надо было убежать.
Мальчики слушают радио и знают, как надо поступать на войне.
Кирилл, оказывается, не верил в то, что я погибла. Он ждал меня. В его чемодане хранился мой дневник и ободранный Дюдин сапожок. Как обидно, что Кирилл не вел никаких записей, я бы теперь знала, о чем он думал.
Видимо, эта мысль и заставила меня завести новую тетрадь. В ней я смогу беседовать с Кириллом.
Ян неузнаваем. Он стал членом партии, и теперь с иронией говорит о тех временах, когда считал себя исключительной личностью и подозревал в зависти многих, даже Кирилла.
Меня Ширвис буквально вырвал из рук англичан, с бережливостью заботливой сиделки вез в Ленинград и теперь готов выполнить любую просьбу. Вчера он сказал, что я обязательно должна поехать к Черному морю, что он уже заказал две путевки в санаторий. Я, конечно, поблагодарила его от всей души и… отказалась. Мне надоели скитания, хочется пожить с Димой среди близких и родных людей.
Ян огорчился, он тоже не поехал на юг. Вместе с Борисом они сходили в Ленсовет и получили разрешение занять на лето один из пустующих домиков на Карельском перешейке.
20 июня.Я разослала много писем. Ответов пока нет. Молчат девушки из нашего полка. Не отвечает политотдел. Неужели изменился номер полевой почты? Если это так, то письма будут долго странствовать и, чего доброго, не попадут к адресатам.
Я до сих пор не знаю: числюсь ли в списках коммунистов и где мой партийный билет?
22 июня. Это число я не забуду до конца моей жизни. Сорок восемь месяцев назад началась война. Как я уцелела в ней? Ведь мимо меня пронеслось столько пуль и осколков, что они могли бы убить тысячи людей! Но уцелела ли? Война не прошла даром: во мне что-то убито, я не могу радоваться жизни, как прежде. Кажется, прошло не четыре года, а целая вечность.
Война не сокрушила меня, нет, я просто пережила ее как неотвратимое бедствие. Законы войны объясняют и оправдывают. Но что оправдает саму войну? Я против нее, и готова кричать об этом всюду.
Сегодня пришло письмо от Сани и Виктора. В Ленинграде милиция их не прописывала. Валину пришлось отвезти парнишек в Центральный распределитель, чтобы они могли соединиться со своими товарищами.
Сейчас наши ребята из «Убежища девы Марии» находятся в детском доме под Саратовом. Виктор спрашивает: не понадобится ли мне еще что-нибудь? Он заверяет, что многие ребята готовы явиться куда угодно по первому моему зову.
Чудесные парнишки! Как я рада, что помогла им стать настоящими пионерами и комсомольцами».
Ширвису и Валину Ленсовет выделил небольшой бревенчатый домишко, стоявший в лесу на пригорке невдалеке от песчаного берега Финского залива. В нем было три крошечные комнатки, кухня и веранда. Дом обступали такие высокие и могучие сосны, что под их ветвями он казался низеньким и невзрачным.
В часы заката, когда голые стволы сосен, освещенные последними лучами солнца, становились пламенно-красными, Ирине мерещилось, будто ее новое жилье охвачено подступившим пожаром.
Порой ей даже чудилось, что это не сосны обступили домишко, а колеблющиеся лучи прожекторов.
От ступенек веранды мимо тонких рябинок к морю сбегала заросшая травой тропинка. Вернее, она сбегала не к самому морю, а к пляжу, и там терялась в сыпучих песках.
Желтый морской песок был на удивление чистым, он стекал меж пальцев, как вода, не оставляя следов пыли. Ирина любила понежиться на пляже. Она забредала в дюны подальше от дома, сбрасывала с себя халатик, ложилась прямо на мягкий песок, вытягивалась и закрывала глаза.