Когда исчезает страх
Шрифт:
Кочеванов представил себе физиономии ребят, выдумавших командировку, и еще раз вслух добавил:
— Этот фокус не пройдет! Сегодня же уеду и устрою скандал! Мальчишку нашли для шуток.
Нужно было немедленно действовать, но он внезапно почувствовал утомление. Захотелось лечь, закрыть глаза и так лежать, ни о чем не думая.
В комнате было тихо. Из парка слышались глухие удары по мячу, по-видимому с волейбольной площадки.
Кирилл снял ботинки, взглянул еще раз на письмо и невольно улыбнулся:
— Вот черти!
В восемь часов зазвенел колокол.
— На ужин! — крикнул кто-то в коридоре.
Кирилл быстро нашел столовую. Парни и девушки, одетые в тренировочные костюмы, с любопытством оборачивались, разглядывая новичка. Кочеванов перехватил взгляд коротко постриженной девушки, с задорно вздернутым носом, с мохнатыми и пестрыми, как пчелки, глазами. Она, казалось, обрадовалась ему и в то же время смущенно зарделась.
«Что здесь делает Ирка Большинцова? — недоумевая подумал он. — Не наши ли шутники подослали за мной подглядывать? Представляю, каким я буду в ее изображении».
К Ирине Большинцовой он относился снисходительно, как к девчонке-сорванцу, которой не всегда можно доверять серьезные дела. Слишком много она вкладывала в них ребяческой горячности. Эта комсомолка каким-то невероятным способом чуть ли не в семнадцать лет научилась летать на самолете и сразу же выделилась среди сверстниц. На последней конференции комсомола ее избрали в состав райкома, но это была дань лишь летным успехам. Как же — девушка-пилот! А у пилота в голове сплошной ветер и какая-то повышенная смешливость.
Приветственно кивнув Кириллу, Ирина взглядом показала ему на свободное место рядом с ней. Но он демонстративно прошел мимо и уселся в углу за пустующий столик.
Его поступок смутил и обидел девушку. Ее щеки горячо зарделись. Она опустила глаза и, казалось, готова была расплакаться.
«Ну и пусть, — сердито подумал Кирилл, — не будет соваться куда не просят».
Ожидая, когда принесут ужин, он осмотрелся. Большинство сидящих здесь, видимо, не заметили, что произошло между ним и Ириной, лишь девушка в кремовой блузке, привлекавшая внимание пышной копной золотистых волос, с лукавой усмешкой поглядывала на него.
Вспомнив, что он не брился дня три, Кирилл невольно потрогал щеку. «Эх, лезвия забыл!» — досадуя подумал он.
Быстро поужинав, он пошел к Евгению Рудольфовичу. Гарибан точно поджидал его. У него были приготовлены бритвенные ножи, зубная паста и мыло.
Кирилл принял душ, побрился и рано лег спать.
Глава вторая
Утром благодушный и сияющий Гарибан проверил в кабинете объем легких Кирилла, его сердце, нервы и сам вызвался показать парк и лесное озеро.
Взяв мелкокалиберную винтовку и собаку, Евгений Рудольфович повел райкомовца по заросшей травой тропинке. По пути они разговорились. Гарибан стал расспрашивать о болезнях, перенесенных Кириллом в детстве, о родителях и среде, в которой он вырос.
Кириллу не хотелось откровенничать. Да и болезней своих он не помнил. Разве только заикание от испуга.
Кирюшке шел тогда третий год. Отца уже не было: он погиб на паровозе во время крушения. Мать, чтобы заработать на жизнь, ходила на поденщину и сдавала угол тормозному кондуктору Семену Зайкушину. Это был высокий и тощий детина с белесыми, беспокойными глазами. Друзей у него не водилось. Кому нужен унылый и чудаковатый приятель? Зато любителей подшутить, высмеять Семена было вдоволь. Местные хулиганы, зная слабости Зайкушина, не выносившего вида и запаха крови, подбивали камнями выпавших из гнезд воронят и, трепещущих, истекавших кровью, подбрасывали ему на тормозную площадку, засовывали в дорожную сумку.
После получки Зайкушин обычно добывал где-то брагу, приглашал соседа Никиту в рощу у железнодорожной насыпи и там напивался до слез.
Пьяные, вывалявшиеся в ржавой, болотной тине, они возвращались в обнимку и грозились всем отомстить.
К концу войны в солдаты стали забирать и железнодорожников. Зайкушин только что вернулся из поездки. Нарядчик нарочно назначил его сопровождать плотно набитый ранеными воинский эшелон. Кондуктор, как потом рассказывали, вошёл в дежурку со странно блуждающими глазами и заявил:
— Увольняйте, в санитарный больше не сяду.
И как раз в это время станционный писарь принес повестки о мобилизации. Плутовато подмигнув присутствующим — «глядите, мол, как шутить надо», — первую повестку он вручил Зайкушину, ожидая, что в дежурке, увидев задрожавшие руки кондуктора, разразятся хохотом. Но все, насупившись, молчали.
Зайкушин принес тогда эту повестку в свой закуток. Там он прочитал ее вслух и в смятении заходил по скрипучим половицам. Потом кондуктор торопливо заправил лампаду трескучим керосином из казенного фонаря и, приколов повестку под образа, стал на колени и начал молиться.
По улице ехали с песней казаки. Зайкушин некоторое время прислушивался к песне и цокоту лошадиных подков, потом вдруг, испугавшись, вскочил, сорвал с вешалки дождевик и, укрывшись им, притих в углу.
Мать с обеда полоскала белье на речке. Маленький Кирюшка, соскучившийся в одиночестве, решил, что жильцу хочется поиграть с ним. Он хорошо видел спрятавшегося под дождевиком Зайкушина, но для начала, как полагается у малышей, начал искать его под кроватью, под табуретами, наконец не выдержал и сказал:
— А я все равно твой сапог вижу.
Громко рассмеявшись, он захлопал в ладоши, подбежал к Зайкушину и отдёрнул дождевик…
Из-под дождевика смотрели на него чужие, белесые глаза. На корточках сидел не Зайкушин, а какой-то сивый зверь, похожий на человека, который дрожа что-то бормотал. Кирюшке показалось, что этот чужой, с белыми глазами, хочет прыгнуть и съесть его.
Как он испугался! Он захлебнулся, почернел, закатываясь в крике.
Зайкушин, вспугнутый детским криком, сбил головой лампаду и заметался по комнате.