Когда море отступает
Шрифт:
Абель смотрел вокруг с таким видом, словно он сейчас проснулся. Ржавая решетка, зеленоватый каменный свод над входом. Абель и Беранжера прошли задами, мимо круглой, хлопавшей крыльями голубятни и вышли к густо увитому плющом старому дому с частым переплетом окон. Драгоценная подробность: два корпуса соединяла галерея, над ней был надстроен верхний этаж с чердаком, в слуховом окне виднелся шкив. Мертвенная бледность на лице Абеля сменилась ярким румянцем. Кровь приливала к щекам мощными ликующими волнами.
— Ты… ты… Да, да, ты и впрямь мое маленькое счастье, Малютка! Если б не ты, я бы сюда не поехал. Я бы так и крутился до бесконечности! Я искал уже несколько дней! Ты не можешь меня понять! Здесь, именно здесь вечером шестого июня я и застрял! Наконец-то! Я столько искал! Я уж задавал себе вопрос: а может, это все происходило на какой-то другой планете? Ах,
— Час. Час с четвертью.
— Ладно. Встретимся на пляже.
Бурный его восторг умилил ее.
— Там, — продолжал он, остановившись около детского лагеря, где они видели играющих детей, — там далеко вдался в морс мол, помнишь? Метров двести, от силы триста, направо.
Он прикрыл глаза.
— Если пойти прямо отсюда налево, там должно быть сооружение: должен быть блиндаж или его остатки, развалины… Верно?
— Да.
— Да?
— Да, да!
— Большое сооружение?
— Да.
— Малютки, Малютка, голубка ты моя, мое ты маленькое счастье!
Захмелевший, обезумевший, обезумевший от внезапно наступившего облегчения, ОН, размахивая руками, побежал крупной побежкой, точно бегун, готовящийся к состязанию, — нагнув голову, боксируя свою собственную тень, и на бегу оглядывался со смехом. Она послала ему стыдливый воздушный поцелуй. Он этого не видел.
По шоссе неслись машины. Абель нашел то место, где их высадил шофер, перешел через дорогу и, хмельной от ветра и от воспоминаний, зашагал к дюне. Растительность здесь жалкая: голубые колючки, лишайники, гвоздика. Гомонит детвора. Абель садится прямо на землю, разувается, связывает шнурки туфель, грустно улыбается при воспоминании о Жаке, которое в нем пробудил этот жест, подвертывает штаны, встает и идет дальше. Ветер дует сильнее. До моря остается полпути.
Местность делится на ряд поперечных полос. Первая полоса — это изменчивая синь моря, оправленная в белизну гребней далеких волн. За ней — желтая и серо-зеленая полоса взморья, края которой сливаются с горизонтом, а вверху полоса бледно-голубого неба. Слева врезался в море пресловутый мол цвета дегтя и жженого сахара, вверху меловой, покрытый известковыми отложениями, усеянный моллюсками. За молом среди кустов дрока Абель разглядел блиндаж. Он замирает на месте. Да, это тот самый блиндаж. Блиндаж, огнемет, каталепсические немцы, убитый юноша с недовольным выражением лица — все это разом всплывает в памяти Абеля. Губы у него дрожат. Но он не думает о мертвых. На душе у него легко. Ему сейчас двенадцать лет. Он делает стойку, выпрямляется, выгибает спину, вытягивает ноги и идет на руках. Только Абель подумал, что он еще молодец, как вдруг покачнулся и на потеху пятерым окружившим его малышам сел на заднюю часть. Он почесал себе нос. Ребята ну хохотать! Почесал себе зад. Ребята еще пуще! Тогда он пошел колесом, опираясь на правую руку, а левую при каждом обороте поднимая кверху. Потом делает вид, что сплоховал, корчит рожу, снова ходит колесом, вдруг останавливается, кряхтит, точно ревматик, а в конце концов садится по-турецки, чешет лысину и косится на ребятишек. Те помирают со смеху! Самый маленький хлопает в ладоши. Но их зовет строгая воспитательница. И они, опечаленные, все одинаковые в своих темно-синих майках, вынуждены бежать к ней.
Итак, Абель достиг цели. Он у пристани. Наконец его прошлое приняло более или менее четкие очертания. Разница та, что в воспоминании все было более плоским, вытянутым в длину, а небо еще шире.
По влажному песку едет воз с водорослями — его тащит белая лошадь. Гонимые прибоем, одна за другой, отражаясь в лужах, возвращаются собирательницы ракушек.
Абель снял синие джинсы. Он уже направился к морю, как вдруг увидел группу девочек тоже в синих костюмчиках. Малютка вела за руку тоненькую девчушку с заплетенными в косички золотистыми волосиками. Абель с деланно безучастным видом сел на песок. Девочки разделись под навесом и выскочили оттуда, как пробки. Малютка приветливо помахала Абелю. Дочка, уверенная, что это ее знакомый, бросилась к нему с криком: «Симон! Дядя Симон!», но в нескольких шагах от него остановилась и приставила палец к губам. Купальный костюм, состоявший из голубой, обшитой белым юбочки и лифчика, в котором, по правде говоря, особой необходимости не было, подчеркивал ее сходство с матерью. Абель улыбнулся ей. Она стояла как вкопанная. Затем оглянулась, но Беранжера была в это время занята разговором с молодой брюнеткой, — по всей вероятности, это была руководительница. Мальчишки кричали: «Девчонки! Девчонки!» Абель, все еще сидя по-турецки, позвал Кристину, похлопал себя по ляжкам, правой рукой ущипнул себя за нос, левой — одновременно — за ухо, и, снова хлопнув себя по ляжкам, проделал все это еще несколько раз, меняя руки и с каждым разом все быстрее и быстрее. У Кристины был такой же звонкий смех, как у матери, и такой же дерзкий взгляд. Веснушки на носу и щеках оттеняли густую синеву ее глаз.
— Поди поздоровайся со мной, Кристина.
Явно удивленная тем, что этот дядя знает ее имя, она подошла к нему поближе.
— Ты когда-нибудь смотрела на солнце сквозь сито?
Она призадумалась.
— Это очень красиво.
Она мечтательно склонила головку. Он порылся в карманах. У него оказалась только жевательная резинка. Он отдал ее девочке. Она ваяла резинку и сделала реверанс. Глаза у нее были большие, гораздо больше, чем у Малютки, почти фиолетовые, напоминавшие глаза Жака. Ключицы выпирали. Худоба этой рослой не по летам девочки внушала опасения, но ее щеки покрывал здоровый румянец, плечи, руки, бедра чуть заметно округлялись.
— Какой у тебя красивый лифчик!
Она совсем по-женски повела плечами.
— Да ты не бойся. Меня зовут…
Он запнулся.
— Меня зовут дядя Абель.
Подошла Беранжера.
Малышка с напускной несмелостью опустила голову.
— Я пойду с тетей поиграю.
— Ты уже познакомилась с дядей, Кристина?
Кристина тряхнула головой.
— Я ей сказал, что меня зовут дядя Абель.
По лицу Малютки прошла тень.
— Можно, мама?
— Пойди, поиграй с тетей.
Кристина побежала, пританцовывая, считая шажки. Любопытно, что собой представляет тот дядя, который стал ее отцом?
— Иди купаться, дядя Абель, — сказала Беранжера.
Абель не скрывал своего восхищения той смелостью, с какой она смотрела в лицо своему прошлому.
— Кристина у меня дикая, как чайка. А ты ее приручил. Да ты, я вижу, кудесник!
— Не кудесник, а клоун! Поди к Кристине, ты ей нужна. А я подожду.
Сейчас, в прозрачном воздухе раннего лета, он разглядел ее лучше, чем когда она стояла перед ним нагая в комнате с сердобольными римлянками. Он сейчас лучше понимал ее, чем во время ласк. Она была невысокого, но и не маленького роста. Метр шестьдесят, по всей вероятности… Абелю она казалась маленькой только потому, что сам он был здоровенный. Тело у нее было на диво стройное — ничего от Рубенса, ничего от нормандской склонности к полноте; в тонком ее стане, особенно в выгибе поясницы было что-то раздражающе женственное. Уверенная в своей неотразимости, она играла с Кристиной и руководительницей в мяч. Конечно, Малютка, как всякая женщина, любила загорать. Но так как в прошлом году она вынуждена была носить цельный купальный костюм, а в этом году носила бюстгальтер и трусы, то кожа у нее была двух цветов: белая под грудями, похожими на двух голубков, под смуглыми плечами, в поясничной впадине, в верхней части зада, напоминавшего амфору, а в других местах — золотистая. Через всю спину тянулся то розовый, то белый след шва. Абель вновь испытал то ощущение, какое появилось у него, когда он кончиком пальца дотронулся до затвердевшего, неправильно сросшегося разреза. По рубцу можно было восстановить историю Малютки: после того, как бедное ее тело разрезали пополам, ему понадобились годы борьбы за то, чтобы вновь обрести гибкость и силу. Когда же оно поздоровело и молодой женщине были возвращены права на море и солнце, она сначала прибегла к целомудренному «атлантическому» купальнику, сшитому из цельного куска, тем самым возродив стиль амазонки, который так нравился Валерии. Малютка избрала этот спортивный купальник не потому, чтобы она стыдилась своей наготы, а потому, что она стыдилась шрама. В этом году ее охватило страстное желание полной свободы. Она преодолела последнее препятствие: стыд. Конечно, она надеялась, что загар окончательно стушует след шрама. Ты борешься, малышка! Какой хороший пример ты подаешь, Беранжера! Ты — плоть от плоти нормандской земли, в которой остался лежать Жак.
У канадца возникла целая цепь сравнений. Летний лагерь — это поле боя. Шумные ребята — это побеги мертвых городов. Абель присутствовал при гигантской торакопластике земли, а Малютка была всего лишь легким ее испарением, это была Танагра, разбитая пополам и чудом склеенная. Это была подлинная Нормандия, налитая соком, плодоносная, непокоренная, не «добродетельная», Нормандия, благоухающая бродящим сидром. Беранжера была самым вожделенным ее плодом, вожделенным именно благодаря своим ранам.