Когда море отступает
Шрифт:
— Малютка! Как тебе не стыдно! С невестой Жака!
— Да, верно, с невестой «Жа-ака». Чудного «Жа-ака». Того самого чудного «Жа-ака», который поступал ничуть не лучше своих товарищей и брюхатил жен французских пленных!
— Малютка!
— Ну что «Малютка»?
— Зачем ты так говоришь?
— А почему это тебя задело?
— Но…
— Потому что тебе нечего возразить! Абель! Смотри на вещи просто. Твой «Жа-ак» был самый обыкновенный человек. Человек — этим все сказано.
В промежутках между порывами ветра долетал звон призрачного колокола, с перебоями подававшего сигналы бедствия.
— Тебе
На этот раз Беранжера произнесла имя «Жак», как его произносят французы.
— Рассказывал… Он говорил, что у него есть подружка, булочница. В Кане. Он часто приносил рожки, бриоши, хлеб с изюмом. А что?
За окном с грохотом разбивались волны прибоя. Беранжера ничего не ответила Абелю. Уснула она гораздо раньше него.
Абель, только услыхав колокольный звон, догадывался, что нынче воскресенье. Валерия теряла терпение:
— Абель! Сегодня уже двадцать девятое июня. Среда. Когда же мы поедем дальше?
Абель не имел ни малейшего желания «ехать дальше». У него еще было много времени впереди. Месяц с лишним!
Какие-то мухи кусали людей. Вспыхнула крупная ссора между Люсьеном и его отцом. Речь шла о Люцерне. Валерия снова окинула презрительным взглядом «низший свет», собиравшийся у «Дядюшки Маглуара».
— И ради этих людей Жа-ак…
— Валерия! — спокойно заговорил Абель. — Товарищи Жака, которым не было и двадцати лет, погибли в тех же местах, что и Люцерна, и еще одно совпадение: лица им тоже обгладывали крабы.
В этот день Абель не пил ничего, кроме нива.
— Не доходя до Жауэнова устричного садка есть мост через Рив. Мост Дюны. Наведен он был в сорок четвертом, и с тех пор его ни разу не чинили, такой он оказался прочный. В сорок четвертом переезжал через реку «Шерман» и увяз со всеми людьми. Вот эта махина и послужила основанием для моста, а мост потом навели саперы… По этому-то мосту, неподалеку от владений Короля Жауэна, и прогуливался ночью Люцерна. По Мосту Дюны. Красивое название. «Милая! Я жду тебя на Мосту Дюны!»
Абель старательно выбил трубку. В нем сочетались врожденная медлительность канадца и медлительность благоприобретенная.
— Валерия! — продолжал он. — Возвращайтесь в Квебек одна, а обо мне не беспокойтесь. Послушайте: отъезд из Гавра назначен на…
— На двенадцатое августа, в двадцать три пятьдесят.
— Доблестная Валерия! Вы точны как часы! Да, возвращайтесь в Квебек. Пока не поздно. Слушайте меня внимательно, Валерия. Вы создали себе какого-то другого Жака. О, я отлично заметил, какое впечатление на вас произвел рассказ про Мамочку!.. Если так будет продолжаться дальше… вы… вы умертвите его вторично. Вот вам и все… Я счел необходимым предупредить вас, а теперь мы можем «ехать дальше», когда вам будет угодно.
— Вы меня напугали! Я думала, что это решительный отказ… Завтра, Абель, завтра! Завтра утром! Абель! Я за вами заеду. Я рассчитываю на вас, Абель!
Она была счастлива. Она сияла. Можно было подумать, что она отыскала своего «Жа-ака»…
Он хмыкнул.
— Вам полюбилось это кафе? — спросила она. — А ведь здесь не очень…
— Пристойно? Так что же, свидание на Мосту Дюны? Не хотите? Ну, тогда ждите меня с машиной на крестовой горе, напротив канала… Крестовая гора — это как, по-вашему, пристойное место?
Тревога прошумела над улицами, обсаженными и затененными липами, — улицами, тянущимися по обеим сторонам главной, представляющей собою спинной хребет городка. Здесь тоже должна быть улица Шестого июня… Я в самой гуще войны. Она во мне, она в моем душевном городе. Патруль прикладами вышибает двери. Я — это твой край, Малютка, твой край вместе со всеми его порядочными людьми и со всей его мелкой сволочью, с его хозяйками, смешливыми чистюлями, вместе с моим большим другом Мари Арель, изобретательницей камамбера, нормандкой-фермершей, постукивающей своими сабо, живой рукой сбивающей масло, плодущей бабой, рыжеволосой, румяной, сдобной, вместе со всеми ее землячками, лихими и на ласки и на работу…
Вот о чем думал Абель, но не мог выговорить ни слова. Он выпил, сделал над собой усилие:
— Мне кажется, Малютка…
— Что тебе кажется?
— Мне кажется, что я очень люблю твой народ, люблю так же… так же, так тебя.
— Это что, объяснение в любви?
— Он живет, по одежке протягивая ножки, в местах, отведенных ему судьбой. У него огромные накладные расходы, но все-таки он живет. Ах, Малютка! Хорош тот край, где есть жизнь.
— Ну-ну! Не надо идеализировать, дяденька! Кальвадос и возмещение убытков! Напускная набожность и откровенный разврат! Холодильник и телевизор. Околеешь — о тебе и не вспомнят! Да, да, уверяю тебя! Ты не забыл свадьбу Лемаркьеровой дочки? Здесь у нас все друг друга боятся. Друг другу заговаривают зубы. Боятся податного инспектора. Не доверяют священнику, учителю, родной матери. Боятся ветра. Дождя. Бога. Женщин. Мэра. Мужчин. Здесь люди рождаются недоверчивыми. А вот ты — ты не умеешь быть недоверчивым.
— А ты, Малютка, ты — удивительно чистое создание. Ты ничем не дорожить, ты все готова отдать. Ты все прощаешь. Ты святая…
Она засмеялась деланным смехом.
Перед его мысленным взором промелькнул этот близившийся к концу счастливый месяц, свадьба с умершей теткой, мальчуган в черной рубашке, поедавший ракушки, сквернословящий предок Барантен, гробный мастер, Король Жауэн, вывеска с закрашенным словом «Освобождение», самодовольные скоробогатеи и сеть для ловли креветок у памятника погибшим. Абель сделал такое движение, будто хотел смести со стола крошки.
— Надо пойти половить креветок, — сказал он.
— Ну что ж, давай завтра.
— Ладно. Завтра, так завтра. Э, нет! Только не завтра, Малютка.
Завтра у него свидание с Долиной Смерти. Ах, что собой представляла Долина Смерти в сорок четвертом году! Всемирное молчание окутывало долину Иосафатову. В хлебах мертвые все еще ждали, что крестьяне их обнаружат, других засасывал песок, как того, молодого, с недовольным лицом, около блиндажа. Третьи лежали в этой проклятой зоне, зарывшись в свежескошенное сено. Выползали на добычу крабы, креветки, омары… Как мне было страшно, когда мы высаживались в Долине Смерти! До сих пор поджилки трясутся! Да, да, ребята, мне было страшно!.. Страшно, что меня сбросят в море, как моих товарищей в Дьеппе, и отвратительные креветки вопьются мне в живот., омерзительные нацистские креветки…