Когда море отступает
Шрифт:
— Нет, ты не такая, как всегда, я же вижу!
— Вот тебе раз! Это ты не такой, как всегда! Послушай: мне это начинает надоедать! Читай мораль там!
— Где там?
— Ну, там! Ничего-то ты, голубок, не понимаешь!
Она опять сделала чересчур широкое, плохо рассчитанное движение, совсем не женственное, а между тем она была воплощенная женственность. Ах, вот что она хотела сказать: по ту сторону. За океаном. В Канаде.
Неожиданно для Беранжеры он отпустил ее плечи. Тело молодой женщины некоторое время колыхалось, как в лодке, — шея вытянулась, плечи сделались еще
— Который час? — спросил Абель только для того, чтобы скрыть свое смятение.
— Часов шесть…
Часы с капельками, отмерявшими время, показывали десять часов десять минут. Похоже на знак победы — V. И ведь часы были у Беранжеры перед глазами. У Абеля мелькнула мысль, не позвать ли врача. «Не теряйте самообладания, сохраняйте спокойствие. Наблюдайте и выжидайте. Wait and see. Но не действуйте».
— Присядь, Малюточка, на чуточку. Расскажи, как у тебя прошел день.
В темноте, за кроватью, послышался шорох. Это была Марта; рассыпавшись в извинениях, она удалилась.
— Я… я вам сейчас горяченького принесу, дети мои.
— День прошел, как обычно. А что?
Выражение лица у Беранжеры было сейчас желчное, угрюмое, недоброе. Куда девалась принцесса водорослей? Куда девалась его милая подружка? «Следите», — приказала Разведывательная служба. Слишком прямо держа голову на своей лебединой шее, показывая гордый, красивый, до странности напряженный профиль, Беранжера двигалась, как манекенщица, демонстрирующая платье, но только не с такими жестами. По дороге она зацепилась за ковер, выругалась и не села, а рухнула в кресло.
— Что рассказывать-то? Эх, мне бы надо рассказать тебе всю мою жизнь, но тогда мы просидели бы с тобой до утра, канайец! Да не смотри ты на меня так! Нет, правда, ты на меня так смотришь, что мне становится не по себе, честное слово! Ну что ты ко мне пристал? Просто невыносимо! Ну, я запоздала! Стало быть, иначе не могла! Пожалуйста, не вздумай устраивать мне сцену.
Она опять засмеялась тем же необычным для нее пошлым смехом.
— Ты — в роли моего мужа, воображаю, как бы это было весело! У меня был муж, да я его бросила!
Она продолжала смеяться заученным смехом. Время от времени она модулировали голосом, но ткань фразы неизменно представляла собой набор общих мост, который никак не связывался с искрящимся обликом Мелюзины этого жилища во всей причудливости его убранства… Бьют Вестминстерские часы, эль, Темза бушует, Уайтчепел бомбят…
— Который теперь час?
— Часов шесть, семь. Я не голодна.
— Беранжера! Мы же с тобой должны были ужинать у Черноногого. Сейчас четверть одиннадцатого.
— Что ты чушь городишь!
— Посмотри. Посмотри на часы. Только что пробило четверть. Четверть одиннадцатого.
— Четверть одиннадцатого утра?
— Беранжера! Сейчас ночь, голубки снят.
Абель уже не решался называть ее, как раньше, Малютка. Она обвела недоверчивым взглядом комнату, часы, клетку, канадца и пожала плечами. Разведывательная служба работала с головокружительной быстротой, но особенно полезных сведений от нее не поступало — так, смутные воспоминания, случаи мозговых заболеваний, эпизоды из книг и из фильмов, в частности из «Змеиного рва». Наконец, задетый упреком Беранжеры, он решил вернуться к тому моменту разговора, что предшествовал ее обезоруживающему ответу на его вопрос, который теперь час:
— Малютка! Я и не думал требовать от тебя отчета!
Она провела рукой по лбу, потерла кончиками пальцев скулы и под глазами.
— Я была в Грэ, только и всего.
Он не спрашивал с нее отчета, а у нее появился какой-то зуд, и она продолжала:
— Я встретила мою подругу детства Адриенну, у нее дочь тоже в летнем лагере. А потом мы встретили врача. Слушай-ка: я выпила за твое здоровье «попугай». С врачом был его товарищ. Врач ни за что не хотел нас отпускать!
Час назад она была с доктором, а он, Абель, ничего не чувствовал! Что же это такое? Абель припомнил все ее страшные и трогательные рассказы о погибших, о городах, построенных над городами. Кто же эта молодая женщина, которая присвоила себе черты Беранжеры, только словно припухшие, и которая то держит голову слишком прямо, то покачивает ею из стороны в сторону? Нет, нет, нет, у женщины не может быть двух таких совершенно разных обличий!
Беранжера встала. Ему невольно пришли на память ее слова о «попугае»… Ах, так вот… Ну да! Потеря представления о времени… заплетающийся язык… расхлябанность движений…
— Беранжера!
— Что тебе еще нужно от Беранжеры?
— Ты пила.
— Вздор!
— Ты напилась.
— Еще чего!
— Ты напилась вместе с врачом и подругой детства. И сейчас ты окосела, Беранжера. Ты надралась, милуша.
Он смотрел на нее с легким отвращением.
— Ты на меня надулся только из-за того, что я выпила лишний стаканчик! У тебя скверный характер, канайец!
Так, значит, это тоже Беранжера, вот эта пошатывающаяся красотка, о которой прохожие, наверно, говорили: «Ого, как нализалась, девочка!» Лагерный врач, наверно, проводил ее. Да, да, был слышен шум отъезжающей машины за минуту до того, как Беранжера с таким грохотом распахнула дверь. Тогда Абель не обратил на это внимания. А теперь его разбирало любопытство, но не злопыхательское, а горькое, жгучее, дружественное. Зрачки у Беранжеры были расширены, движения по-прежнему бессмысленны. Расставив ноги для упора, она опять начала болтать. Как танцор на балу, которого изобличили в том, что он пьян, она стремилась доказать, что может стоять на одной ноге, а другую — поднять, ставила локоть левой руки на правое колено и, стараясь не упасть, натягивала ему нос.
— Я пьяна! Какая ерунда! Ну погляди! Вот я сейчас пройду по одной половице.
Так он и знал, что этим кончится! Беранжера подобралась и — руки коромыслом, — уставив глаза в пол, медленно, нога за ногу, пошла по половице. Но вдруг покачнулась. Выпрямилась, стала «пятки вместе» и, паясничая, отдала честь. Для нее это был символический жест, но Абелю смысл его остался неясен.
Внезапно тело у нее обмякло, и она опустилась на кровать; юбка задрались, стили видны золотистые колени.