Когда море отступает
Шрифт:
— Я много врал вам, Валерия. Но иначе я не мог. Вначале, когда мы только что приехали к «родственникам», мне было стыдно за Нормандию, которая так изменилась с тех пор. Я сам себе напоминал Мальчика-с-пальчик: я тоже разбросал хлебные крошки, а птицы их склевали. В Квебеке я себе этого не представлял. Совершенно не представлял. Только здесь я почувствовал, как ужасно то, что мне предстояло вам сообщить. Вы меня понимаете?
— Нет.
— Ну, слушайте: то упрямство, с каким вы разыскивали могилу… несуществующую могилу…
Низко опустив голову, так что видна была ее голая шея, Валерия комкала мокрый
— Почему же вы мне раньше не сказали?
— Мне надо было, как змее, сменить кожу. Сменил я ее, думается мне, нынче ночью, но это уже другой разговор. Валерия! Смотрите сюда: между излучиной реки и колокольней стоит поселок — так вот, он был окружен водой, а железная дорога в десяти местах перерезана, пользоваться ею было невозможно. На полуразрушенном мосту повис бронепоезд. Я тогда не знал о существовании той дороги, по которой мы с вами ехали. Саперы провели другую дорогу — она проходила через поселок; твердая земля начиналась по ту сторону, в трех километрах от поселка. А всего до нее было пять километров. Жак видел церковь, но в самый поселок так и не въехал. Жак погиб… Жак погиб на дороге, по которой шло снабжение армии, прорвавшейся к Фалезу.
Боже! С какой быстротой судорога перехватывает горло при одном воспоминании о гибели друга!
— Вы слыхали про дорогу Паттона? Так вот, это было нечто вроде дороги Паттона.
Валерия ничего не могла понять. Ей надо было объяснять каждую мелочь.
— Паттон выбросил лозунг: «Литр бензина стоит не меньше, чем литр крови». Его прозвали: «Вкровь-впеченку»: «Old Blood and guts». Ну так вот, здесь после взятия Кана литр бензина действительно стоил не меньше, чем литр крови. Понимаете? В мостах, где дорога суживалась до того, что движение по ней могло быть только односторонним, чуть машина застопорила — скорей ее на обочину. Здесь движение было как раз одностороннее… Да, вот что еще я забыл сказать: после нашей с Жаком злополучной высадки нас все-таки вернули в часть, и…
Где-то высоко заливался жаворонок.
— …и Жак стал шофером.
Валерия невидящим взглядом окинула поле, мокрые хлеба, глянцевито сверкавшие на солнце и золотисто зыблившиеся от легкого дуновения ветра, огороды, сады, берега реки и приветливый поселок, так и не дождавшийся грузовика с Жаком Лафлером.
IV
От толчка они валятся друг на дружку, слышится лязг оружия. На железнодорожном полотне отчетливо видны вагоны бронепоезда; передние и задние вагоны держатся на балласте, середина висит, как гигантская велосипедная цепь.
— Дай-ка я сяду за руль, — говорит Жак, — вас меньше будет трясти.
Ох уж это надоедливое мелкое хвастовство Жака!
Четыре часа дня. Дорога плавится на солнце. Милая шутка: приложить раскаленную каску к тыльной стороне руки дремлющего соседа. Парень аж подпрыгнет! Все хохочут. Окутанная пылью колонна растягивается. Время от времени она сталкивается со встречными транспортами. Тогда раздаются крики, свистки, истошные вопли, брань, люди привстают со скамеек, чтобы удобней было ругаться, но внезапный рывок швыряет их на места. Дорога узкая, перед каждой встречей приходится убавлять ход. Жара становится липкой. Первое время они показывали друг другу подбитые, зарывшиеся в песок машины, но, увидав первые трупы, примолкли.
С канских холмов еще видны серебристые аэростаты заграждения, эти пузыри, сверкающие в небесной синеве, — значит, там Мэлберри. Затем все исчезает. С людей градом льется пот. Поворот, которому, кажется, не будет конца, срывает с мест всех, кто сидит на правой скамье, и те, чертыхаясь, падают на сидящих с левой стороны. И долго тянется фальшивый, свинцовый блеск стоячей воды.
— Сюда! — говорит Абель Жаку, которому, конечно, никогда не случалось здесь ездить.
Отсюда начинается одностороннее движение. Непрерывным потоком движутся яростные джипы, приземистые доджи, уморительные даки — эти полуутки-полулягушки, которые время от времени потешно описывают круг на воде, танки, автоцистерны, автокраны, бульдозеры, транспортеры.
Замаскированные грузовики, скрежеща тормозами, внезапно останавливаются — прямо на них движется колонна. Пока она еще за поселком, ее заслоняют домишки, но вот уже головные машины показались с этой стороны. Солдаты прыгают на землю. Симеон жует своими гнилыми зубами пудинг из почек. До чего же все-таки противный тип!
— У меня такое чувство, как будто я здесь уже был, — говорит Жак.
Абель делает уклончивый жест. Из искусственного пруда, неправильной своей формой напоминающего лист плюща, торчат яблони, заборы, столбы и разоренные дома. В окнах отсвечивает солнце.
— Ребята! Это боши!
Три, пять, восемь доджей взрывают землю и немилосердно трясут свой груз — пленных, таких же серых, как их форма.
Симеон, заинтересованный в затягивании войны по причинам, которые лучше не выяснять, посмеивается:
— Что, «Великая Германия», путешествуем?
Бенжамен обрывает его:
— Заткнись, Сим!
Сим, конечно, продолжал бы в том же духе — ему не впервой сцепляться с рыжим сержантом, но сейчас не время зубоскалить.
— Да ведь это же боши! — огрызается он.
Лица у немцев и у союзников, у побежденных и у победителей — землистого цвета. Караулящие фрицев пехотинцы в круглых касках улыбаются детской улыбкой и отпускают шуточки, но канадские французы не понимают slang’a. Обдав канадцев презрением, они принимаются жевать резинки.
— Пикадилли, да и только! — острит Симеон.
У регулировщика руки двигаются, как у манекена. Все хохочут, но что-то уж слишком громко. Дорога оседает под тяжестью машин. Ракиты стоят по пояс в воде, верхушки у них срезаны. Из грязевого кратера торчат две ноги; странно, что они не двигаются.
От окружающей природы веет Ветхим Заветом, сплетшимися преданиями о Мертвом и Красном морях, о водах многих и об озере Тивериадском, вот только какие ловцы человеков пойдут сюда забрасывать сети? Абель наблюдает за Жаком и узнает это презрительное выражение деланно бесстрастного лица — имя ему страх. Лбы у всех мокрые: люди потеют от жары, потеют от ужаса, потеют от того, что их укачало, а на грузовиках укачивает еще хуже, чем тогда, на корабле, в виду материка. Да, это действительно Долина Смерти. Долина Смерти — это ведь не песчаное пространство окаянных пляжей. Нет, смерть, как и жизнь, любит довременную, невылазную, родную хлябь. На «Тигре» с черным и белым крестом сидит пустельга.