Когда море отступает
Шрифт:
Абель и Валерия медленно двинулись к машине.
— Когда я догнал свой полк, я опять проезжал эти места. Вода сошла, обнажились глыбы земли, все в трещинах. Много потерпевших аварию машин было убрано с дороги. А от Софи никаких следов.
К оборотной стороне щитка было прикреплено зеркальце. Валерия перевернула его и, по-видимому, не узнала себя в этой женщине с каменным лицом.
— Вы смотрели «Миссис Минивер»?
— Это английский фильм о женщине с букетом роз и о ее сыновьях, ушедших на войну…
— Да. Ну так вот, все женщины представляют себе войну, как миссис Минивер. Если человек ранен, им представляется прекрасная алая кровь; если же человеку не повезло и его убивают, то им кажется, что
— Абель, будьте любезны, включите двигатель.
Абель вел машину медленно. Он любил сидеть за рулем. Это укрощало в нем зверя. Надо было только еще говорить о том, о сем, убивать время.
— Существовали такие войсковые подразделения, где вменялось в обязанность молчание. Но все всегда узнается. Паттон — это нечто классическое. Old bloody! Вечно со своими кокетливыми револьверами за поясом, рукоятки у револьверов перламутровые, с инкрустацией, необыкновенные, как во времена Buffalo Bill. Даже в Букингемском дворце он не расставался с ними. Клоун! Вернее, актер. Паттон — это человек, который верил в то, что он Паттон. Я его видел. На расстоянии двух метров. Надменный. Что для него солдаты? Пешки! Однажды он заявил, что наши имена будут начертаны на скрижалях истории или же на монументах павшим героям. Этот циник сделал вид, будто он забыл, что имена простых солдат пишутся только на памятниках, которые ставят у них на родине!
Вдали показался в венце из садов поселок живых с его площадью, затененною липами, с бронзовой колонной, на вершине которой стоит петух, и церковью, вздымающей к небу два необычных ската своей колокольни. Валерия, слушая Абеля, рылась в своих собственных воспоминаниях. Она ничего не сумела правильно истолковать, ничего не сумела правильно понять. Она прошла через всю эту историю, так и не постигнув ее смысла, хотя у нее в этой истории была своя роль, своя партия.
— Вот генерал Паттон начертал свое имя на скрижалях истории! — продолжал Абель. — Я снова увидел его на фотографии у Ворот Войны, в Арроманше. А Жака там нет! Генерал Паттон тоже погиб — он сломал себе шею в автомобильной катастрофе, в Германии, в декабре сорок пятого, шестидесяти лет от роду. Сломал себе шею. Но только каким образом? Шеи-то ведь у него не было! Мундир весь в звездах, а потом сразу каска! Вот что говорил бравый генерал Вкровь-впеченку (я пересказывал его речь товарищам, чтобы посмешить их): «Солдаты! Американцы любят шум сражений. Вы находитесь здесь по трем причинам. Во-первых, для того чтобы защищать свои очаги и своих близких». Это между Каном-то и Фалезом! «Во-вторых, из уважения к самим себе, ибо в данный момент вы желаете быть здесь и нигде больше. Наконец, потому что вы настоящие мужчины, а настоящие мужчины любят воевать». Эти слова о настоящих мужчинах, которые якобы любят воевать, обыкновенно покрывал дружный хохот! Паттон, генерал Паттон! В августе сорок третьего он счел за труса одного человека, страдавшего депрессией, и влепил ему пощечину.
— Давайте выйдем. Посидим на террасе.
Их глазам представился, под вывеской «Королева Матильда», трактирчик с темным навесом, с желтыми стенами, с остроконечной крышей, со столиками, накрытыми скатертями в красную и белую клетку, — все здесь было чисто-начисто вымытое, натертое, блестевшее, чересчур уж нормандское.
— Почему вы говорите со мной о Паттоне, Абель?
— Потому что Паттон — это война! Он тренировал своих людей в Индиане, заставлял их терпеть страшную жару и не давал ни пить, ни есть, как будто они находились в условиях пустыни! Как говорят французы: «Шагай или подыхай!» Из Паттона выработался бы превосходный немецкий генерал! Паттон равняется Роммелю, Роммель равняется Паттону, то же количество слогов, то же количество букв. Разница только в том, что варвар культурнее цивилизованного! Я как сейчас вижу этого прохвоста…
За шестнадцать лет ненависть в Абеле не утихла.
— …на встрече братьев по оружию — так это у нас называется. Круглая морда, низкая, толстая шея, маленькие злые глазки. Коротко остриженные, с проседью волосы. Пахнет от него баней. Зубы мелкие, мышиные. На стальной каске четыре звездочки. Теперь он и спит в ней!
Абель подумал: «Погоди, голубушка! Я тебе сейчас растолкую, что такое „освобождение Франции!“» — и все же предложил ей смягченный вариант:
— Представьте себе толстую кишку, которую разматывает начиная с берегов Англии огромный плавучий барабан. Дальше, на передовую, бензин подвозили на грузовиках. Чтобы выиграть лишние сто метров, бульдозеры перли прямо на поселки. Валерия! Страшная смерть Жака — вот это и есть война, подлинная война. War, Krieg, Guerra — называйте как хотите.
Мимо пронеслась тень Марго Исступленной с мечом в руке.
Абель выпил молоко и состроил гримасу.
— А ведь и правда невкусно!
Он спросил подавальщицу, не проходила ли во время войны через этот поселок дорога, наведенная саперами. Но девушка была нездешняя.
Валерия овладела собой. Это было заметно по тому, как она ела, как она соглашалась и на омлет с шампиньонами и на утку с апельсинами. Ух! Гора с плеч! И все же она была жалка в мертвой своей красоте! А ему было неловко, что вот он остался жив и сидит здесь.
— Лучше было бы, если б я сложил здесь свои кости, — сказал он.
Он прочел в голубых глазах женщины спокойное «да».
Абель встрепенулся. Нет! Право же, это несправедливо. К черту жалость!
— Этот немец стоит у меня перед глазами! Он выбегает из блиндажа. Слышите, Валерия? Он бежит. Он пылает! Столб пламени на целый метр выше его, Валерия! Голубое внизу, белое вверху. Нет, вы ничего не понимаете! Бош продолжает бежать! Несчастный бош! Трудно себе представить, что можно так долго бежать! И вот наконец он падает, обугленный, и от него пахнет жареным! Какое мясо вы больше любите: хорошо прожаренное или же с кровью?
Одним из тех медленных движений, к каким напрасно прибегает человек, силящийся не выдать своего волнения, Валерия закурила сигарету с фильтром.
— Извините, Абель. Я как раз сама думала об ужасных вещах, а вы угадали мои мысли.
— Тридцать метров, а потом — уголь!
Валерия взяла волосатую руку Абеля. У Валерии рука была сухая, но жест ее говорил сам за себя.
— И все-таки вы правы, Валерия! О да! Шестого июня я должен был пойти на корм креветкам! Ну зачем я живу на свете? Вы же сами мне это сказали. Я пью «попугай». Живу с Беранжерой, хотя прекрасно знаю, что у нее было много до меня и будет много после. Так в чем же дело? Я ничего собой не представляю. Ничего не делаю. Я не люблю себя! Я ни во что не верю. Я уже не верю в бога! И я трус!
Голос Абеля звучал глухо, сурово, отрывисто, в нем появился резко выраженный оттенок исступленности, неожиданной у такого опустошенного человека, каким был Абель:
— Если бога нет, значит, может быть только два выхода. Надо жить и чтить человека так, как если бы он был бог. Или пустить себе пулю в лоб. Я не сделал ни того, ни другого! О да, вы правы, Валерия! Мне нужно было сложить здесь свои кости!
— Я никогда этого не говорила.
— Вы так думали.
— Думала.
— Когда? Когда мы гуляли в Арроманше? Около лодки… Помните? Около лодки «Нас трое».